Да на черта вся эта болтовня, если ничего не известно наверняка. Только запутаться можно. Лучше молчать и ждать.
А там видно будет.
— Эх-хе-хе, дорогие мои! У вас только глупости в голове. Все равно там здешние мысли ничем не помогут. Там что-то совсем другое. Там.
Хаим Пустыльник хотел было обрисовать, «как оно там». Но вспомнил, что сам он тоже ничего толком не знает.
Что же говорить о таких вещах, которые плохо знаешь. Он уже раз так попал в переплет. Это было в субботу утром. Хаим рассказывал в компании, как он что-то видел на ярмарке. Посредине рассказа он запутался. И тут какой-то гуляка выкрикнул:
— Глухой слышал, как слепой видел, как безногий бежал к бездетной на родины.
Все тогда взорвались смехом. А Хаим покраснел как рак, а слепой глаз его начал ужасно свербить и слезиться.
Так зачем ему теперь снова то же самое? Про себя он хорошо знает, что Биро-Биджан — это что-то другое. Тут сквозь окна видны совсем другой пейзаж, другие земли, другие домики и другие люди. А там, в Биро-Биджане, посмотрим…
— Симха, что ты скажешь?
Симха ничего не говорит. Голова у него вставлена в круглую спину, а теперь она еще немного наклонена, голова, как будто он мечтает. Но он ничего не говорит.
Симха только говорит, что ничего. Он уже был в переделках. Был и на коне, и под конем. — Поэтому у него и нос приплюснутый и синий. Больших тумаков довелось ему поймать в своей жизни. И даже в последнее время, когда он уже работал на мельнице, был уже даже членом ячейки, то это тоже было не ахти какое великое счастье. Все равно его Бейля горюет, как восемнадцать наемниц сразу. А своих шестерых парней также тяжело до ума довести. Да и так, вообще.
Что «так вообще…», Симха не додумал. Он только кивнул короткошеею головой, поднялся и начал искать котомку с продуктами.
— Ищешь продукты? Это дело, уже таки легче на сердце.
Переселенцы принялись вынимать из торб — кто крутое яйцо, кто кусок курятины, кто кусок черствого калача.
— Моя Песя надавала мне яиц на всю дорогу.
— А моя наготовила мне толченую рыбу. Я очень люблю толченую рыбу, вот она мне и наготовила.
Минутку еще говорят о делах, и хватит. Молчат и смачно жуют. А когда группа переселенцев молчит, то и гомон в вагоне затихает. Можно и еще кого-нибудь послушать и поговорить.
Вот на лавке за стеной едут татары домой с Донбасса. Один рассказывает, как отрубил себе палец в 15 году, когда работал на оборону. Все осматривают обрубок и говорят татарину, что он молодец.
Немного дальше пожилой татарин ссорится с дамой из-за курения табака в вагоне. Он говорит ей, что не «кунтурно» запрещать мужчине курить. Вот в Европе все «французки» курят наравне с мужчинами. Дама ничего не отвечает. Она пристально рассматривает свои чулки, не порвались ли где, потом поднимает голову и проводит языком по зубам.
А там, в углу вагона, возле последнего окна сидит татарин со старым бабьим сморщенным лицом, смотрит в окно и тихонько поет. Он напевает что-то похожее на цыганско-валахскую мелодию. Меж губами и окном мелодия дребезжит, как через папиросную бумагу.