Вот так Хаим положил конец и «бумаге» (патенту — примеч. авт.) и квартире, и баста. Второй раз стать Пустельником он не может. Так что теперь, сидя на подводе, мог бы он двинуться к Биро-Биджану, вот где бы он «стал бы хозяином, и все». Но ему другие пассажиры на подводе мешают. Повторяют Хаиму «еще тысячу миллионов раз»: Теплик. Наказывают и приказывают, чтобы про Теплик не забыл; чтобы сразу же обо всем написал в Теплик и чтобы позаботился как можно быстрей их из Теплика вытащить. В аккурат, как будто Хаим с кривым глазом, на которого до сих пор никто в местечке и внимания не обращал, теперь за старшего.

Да и так не слава богу: всю дорогу кажется, что Лея, его ж таки Лея, зовет и хочет ему что-то сказать. Он не понимает, или она велит ему быстрее ехать, или вернуться. Но отчего-то так грызет возле сердца. И мысли отчего-то разбегаются. Вот уже Файвеша Рыжего кузница. Уже последний дом. Там не хватает нескольких черепиц на крыше, и стропила выгибаются. А он, Файвеш Рыжий, стоит, как болван, подняв молот, и цепенеет, как болван, стоит он и цепенеет.

А потом дорога до станции. Вокруг станции свои крестьяне. Как всегда, пашут они и сеют! А на дороге встречаются знакомые дядьки, буднично приветствуют «здравствуйте» да и проходят себе мимо. Грубые головы у этих дядек, набиты мамалыгой. Они, наверное, гадают, что это Хаим Пустыльник едет на ярмарку? Но ни слова, ни единого словечка они не знают про Биро-Биджан.

А позднее, сквозь вагонные окна — тоже свои места: знакомые поля, деревья, села. Они не дают покоя. Не дают как следует помечтать про Биро-Биджан.

И всю дорогу аж до Харькова болтаются мысли, как пересохшие подошвы в неполном сундуке. Везде встречают и везде кричат: «пионеры!». И не стыдно вот из взрослых людей, из родителей — делать пионеров.

Везде кричат, что им, переселенцам, как будто «завидуют», и дают есть. Да, завидуют. Но когда завидуют, то и кусок не лезет в рот, даже в первоклассном буфете в Знаменке…

Чуть легче голове становится только за Харьковом. Сам вагон с новыми людьми в нем заставляет попрощаться со всем старым, требует удобней разложиться, устроиться на долгое путешествие и поразмыслить, куда и зачем едется. Конечно, эти шесть полок занял Хаим для тепличан. А как же? Такое время — надо смотреть, чтобы все было на подхвате.

А ну, ребята, поднимайте полку; постелимся по-царски, породнимся. Эге, сапоги снять. Сколько, например, ночей не разувались? Еще на них пыль украинская. Эх, Украина!.. Еще пыль тамошняя на сапогах. Да. ну.

— Да и хорошо же как. Можно освободить пальцы, почесаться. А портянки врезались как.

— Надо позаботиться, чтобы у нас в Биро-Биджане, — моргает одним глазом Хаим, — чтобы все ходили босиком — это там надо обязательно завести.

Янкель Ливерантов подхватывается с верхней полки, спускает босые ноги и показывает веселое лицо:

— Ему уже не терпится. Уже это его Бибеджан. Подожди еще. А что как муха с килограмм весом прилетит, откусит кусок ноги да и полетит себе. Ай, как схватитесь же вы и как запричитаете: «ой, мама, нет мне счастья».

У Янкеля длинная шея, и поэтому, когда Янкель говорит, кажется, что он дуется. Его лицо, что смотрит сейчас вниз с полки, — красное, набрякшее. Он радуется и кричит на весь вагон.

Но никто не смеется с его шуток. Тогда, не переставая улыбаться своим молодым плоским лицом, он подбирает ноги и снова ложится. И только там вспоминает и добавляет:

— Сам Пустыльник, а сам заставляет ходить босиком…

Теперь вспомнил что-то Борех, Шкраб.

С самого начала он сердитый на всю эту толчею. Он едет только потому, что все в Теплике кричали, что он, Борех, не бросит свой завод зельтерской воды и не пустится в такие далекие края, — вот он им и доказал, что Борех Шкраб это Борех Шкраб и его слово это таки слово.

— И что, смех — смехом, а из Умани приехал один какой-то и рассказал, что в газетах было написано, будто в Бербеджане есть такой гнус, который каждый весит семьдесят пять кило, и если несколько таких прицепятся к коню, то он и пустой плуг не сдвинет.

Борех Шкраб не мальчик. Он бабьих небылиц не будет пересказывать. Это его не остановит. Раз он уже дал слово, то уже едет. Однако у него своя мысль про Биро-Биджан.

Янкель Ливерантов еще раз поднялся, спустил босые ноги и снова начал улыбаться. Ша, у него есть своя мысль. И он начал сам задавать вопросы и сам себе отвечать: «там кони нужны? — Ого, много коней нужно». Ну, то Янкель велит дать ему полный карман денег, и он пойдет закупать. Лучших коней закупит.