Вдруг он жестом остановил меня и, глядя за окно на мокрые осенние перелески, сказал:

— А чего-то мы все утро про станки да про работу? Давай-ка расскажу я тебе про любовь...

В тот день будто что-то толкнуло его в сердце. Шеховцов проснулся мгновенно, встал сразу и, стараясь никого не разбудить, наскоро позавтракал на кухне. Завтракал он по привычке стоя: торопился, хотя до начала смены было еще много времени.

Он шел к себе в цех знакомой дорогой по заводу и чем ближе подходил, поднималось где-то внутри чувство ожидания работы. Слой за слоем слетает стружка, пахнет горячим металлом и машинным маслом. Шеховцов уже никого и ничего не видит вокруг себя, в такие минуты к нему никто не подойдет.

А вот сегодня, недаром что-то толкнуло его в сердце. Сегодня в самый разгар работы ринулись к нему хлопцы.

— Ты что же, Григорич, за станком, радио не слушаешь?

— Героя тебе дали!

— Не иначе событие зажать хочет.

— Ну, скажешь...

— Качать его!

Они жали ему руки и дружески хлопали по плечам, и пытались даже качать, а он вдруг сказал:

— Да подождите вы, черти, дайте хоть станок выключу: деталь запорол...

Из-под резца струилась бесконечно длинная, как вся его предыдущая жизнь, сверкающая стружка металла. И вместе с радостью вдруг набежала на глаза печалинка...

Серафим Шеховцов в армию с тяжелым сердцем уходил: дома оставалась жена с двумя малолетними детьми. Как она убивалась, когда его провожали на станцию. Он и сам понимал — лихо ей доведется в колхозе на перепаханной войной курской землице. Это же такое трудное послевоенное время.

Но неожиданно стал получать от жены хорошие, спокойные письма: живем неплохо, Зорька отелилась, на трудодни хорошо дали, а главное, мол, наша радость — получили уже вторую благодарность от командования твоей части, исправно, мол, служишь, Григорич. Она прямо в письме называла его так, как повелось с первых дней замужества, — Григорич. Ему от этих добрых писем служилось спокойнее.