– Вот, возьмите, – перед его носом возникла пятидесятирублевка.

Он повернул голову. Бледное лицо. Волосы, растрепанные ветром. Морщины у губ. Улыбка. Очки. Он взял, не поблагодарив от растерянности. Пошел к эскалатору, остановился, набрал маму.

– Мам, у тебя пенсия какая? Официальная, я имею в виду. Двенадцать тысяч?

Смирнов катался по Кольцевой и изо всех сил тужился вспомнить молодость. С усилием, с которым в детстве допиваешь горькое лекарство, под уговор: допей, мой хороший, и тебе легче станет. Но воспоминания не вылезали, никак не получалось преодолеть себя, всё было тошно: и эти пышнотелые станции с фигурами и мозаиками, и эти люди с наушниками, и объявления на стенах. Потом кто-то рявкнул на него, что хорошо бы женщине место уступить, и он нехотя поднялся, желая только одного – в морду дать. Мать только жалко, не переживет она. Ну, оставил я ей денег, но кто утешит ее?

Он вышел на “Парке культуры”. Зашел в кафе, полное молодняка. Какие они всё-таки уроды: пирожные жуют, в айфончики пишут. Ничего с такими не сделаешь, не построишь Днепрогэс. Заказал кофе.

– Не завтракается одному? – участливо пошутила официантка.

– Жена уехала, – виновато сказал он. – В командировку. Заплатил картой. Как долго осталось до ареста счетов?

Выходя, взял газету, развернул. “Спиридонов вышел из окна своего кабинета”. В соседней башне у Спиридонова два этажа. Значит, вышел с тридцать второго? Его чуть не сбил с ног студент с рюкзаком, волосатый, в очках, он входил в кафе, в ушах у него играла музыка, очки после дождя, зарядившего было, запотели. “Ты, идиот! – заорал студентик. – Растопырился!” “Странное слово”, – подумал он, но увидел, что это был вовсе не студент, а старик, запущенный, вонючий, в резиновом рваном плаще, и охранник уже выталкивал его прочь, слегка попинывая коленкой.

А если и правда с двадцатого этажа, прикинул Смирнов. Сколько секунд будешь лететь – три или четыре? Но если не сразу умрешь? Представил себе кровь, переливчатую слизь, хрипы, торчащую из бедра кость, брызнувшие мозги. Он шел по Комсомольскому, слушая свои шаги. Поставил свечку в церкви, помолился как умел, с удивлением увидел икону, кажется, Марию с младенцем, всю увешанную золотыми кольцами и браслетами, изумился, хотел было оставить ей свои часы, но осекся. У Христа было злое маленькое личико, и Смирнов прочел молитву еще и еще раз, стараясь успокоиться, опереться на нее, как на ходунки, но ничего не получалось, он шатался, подскальзывался, опрокидывался навзничь.

Дошел до Новодевичьего, изумился красоте пейзажа: стена, деревья с колышущейся кроной, небо с идеальным облачком. Щелкнуть бы. Достал телефон. Осекся. Ну вот, нюни распустил, облачко решил сфотографировать. Плохи дела. Красота природы размягчает. Он давно заметил. Пахучий пион цвета бордо с голову младенца или наглая распахнутая сердцевина мальвы. Тут не было цветов. Тут колыхались кроны и звенели купола – так казалось, во всяком случае. “Жизнь небесная, жизнь земная”, – пропел внутренний голос и ущипнул его изнутри за переносицу, отчего на глазах выступили слезы.

Побродив в Новодевичьем вдоволь, он углубился в квартал и вдруг почувствовал зверский, почти что животный по силе аппетит. Неужели молитва помогла и я опять задышу? Как в детстве: хочешь есть, значит, выздоравливаешь. Смирнов открыл первую же дверь, ввалился, вцепился руками в меню. Оладьи! Боже мой! Как же он захотел оладьи! С малиновым вареньем…

– Оладьи у нас на завтрак, а он кончился десять минут назад! – презрительно сказала официантка.

– Принесите, – взмолился Смирнов.

– Не могу, – отрезала она. – После одиннадцати не готовим.

Смирнов достал кошелек, порылся там, достал сто дол ларов.

– Оладьи, – повторил он.

– Не положено. И доллары мы не берем. И карты не берем. Только наличные.

Смирнов обшарил кошелек. Нет наличных. Потребовал начальство. Угрожал, хвалился знакомствами, орал. Тряс телефоном. Вышла старшая, зевнула. Нет наличных – подите прочь. Завыл. Выскочил на улицу. Побежал. Наткнулся на киоск. Шаверма, блины, сосиски, соки, кофе. Швырнул сто долларов: блинов! Быстро!

Он жрал блины руками, сидя на оградке газона. Жирные пятна от сметаны мгновенно облепили лацканы его пиджака, галстук, воротник. За ними последовали черные мухи, мелкие по началу лета и особенно назойливые. Смирнов обтер пальцы о брюки, выматерился и вызвал водителя.

Смирнов вернулся в кабинет под конец рабочего дня. Нет никого. Не о чем говорить. Вошел в кабинет, где было прохладно и пахло лавандой. Он сел за стол, разделся по пояс и увидел бархатный конверт, перевязанный голубой шелковой лентой, на которой красовалась большая сургучная печать. Хотел позвать Линеву, отругать за конверт, какого черта! Как они смеют класть мне на стол рекламный буклет?! Но передумал, взглянув на адрес: “Танатос-спа, Баден-Баден”. “Танатос-спа”?!