Александр Куприн

«Познакомились мы друг с другом в прелестном княжестве Монако в 1912 году. Я в то лето без всякого труда, свободно и весело выиграл в казино Монте-Карло (в Карлушкиной Горке, как называет И. С. Шмелев) несколько десятков тысяч франков. Я бы, пожалуй, продолжал и дальше играть, но это не вышло. Последний, взятый мною куш был так велик, что я решил сделать в игре перерыв, чтобы отдохнуть и подкрепиться в буфете, так как утром забыл позавтракать, а теперь уже шел одиннадцатый час вечера. Путь мой шел через большой гранитный вестибюль. Там у колонны сидел скромно мой друг. Я высыпал ему на юбку весь выигрыш: сто– и тысячефранковые билеты, множество золотой мелочи и большое количество золотых стофранковиков, тяжелых, желтых и красивых, как только что выпеченные сдобные хлебцы…»

Мое знакомство с Кузьмой Ефимычем относится к тому бесконечно далекому времени, когда при устье Невы еще не был Петроград, а существовал Петербург, когда прохожие не теряли сознание от полуденной пушки, когда извозчик от Николаевского вокзала до Новой деревни брал не два с полтиной, а восемь гривен, когда малая французская булка с хрустящей корочкой стоила три копейки, а десяток папирос «Мечты» – шесть, когда монументальный постовой городовой был кумом, сватом и желанным гостем на пироге с вязигой у всех своих кротких подданных, когда в субботу вечером, встретившись с другом на улице, никто не стыдился признаться, что идет от всенощной в баньку, когда арестанты в серых халатах под присмотром добродушных солдат чинили мостовые, а не заседали в Конвенте, и когда на Сенатской площади еще стоял свергнутый впоследствии бронзовый конь, вздыбившийся под своим прекрасным и гордым всадником…

Летний вечер угасает. В засыпающем лесу царит глухая тишина. Вершины величественных сосен еще светятся нежным отражением угасшего заката, но внизу уже стало темно и сыро. Острый, жаркий, сухой аромат смолистых ветвей постепенно исчезает, зато усиливается приторный запах дыма, который чувствовался весь день издалека с лесного пожарища. Беззвучно и стремительно опускается на землю мягкая северная ночь. Птицы замолчали с закатом солнца. Только дятлы продолжали лениво, словно во сне, выбивать свою глухую, монотонную дробь…

«Наступил июль, пять часов дня, и стояла ужасная жара. Огромный каменный город кипел от зноя, словно раскаленная печь. Белые стены зданий слепили глаза своей яркостью. Асфальтовые тротуары размягчились и обжигали ноги. Тени от акаций растянулись по плиточной мостовой, жалкие и измученные, они тоже казались горячими. Бледное от солнечного света море лежало неподвижно и тяжело, как мертвое. По улицам разносилась белая пыль…»

Молодому писателю Гущину повезло. В этом году он смог опубликовать в еженедельниках три новеллы, ноктюрн, два психологических этюда, сюиту (он сам не знал, что это слово значит) и пять стихотворений, среди которых одно – сонет на двадцать четыре строки – привлекло внимание даже мелкой критики в разделе „С бору по сосенке“…

Просторная новая терраса дачи ярко освещалась лампой и четырьмя канделябрами, расставленными на длинном чайном столе. Июльский вечер стремительно темнел. Старый липовый сад, густо окружавший дачу, погружался в теплую тьму. Только листья сирени, ярко освещенные лампой, резко выделялись на фоне темноты, неподвижные, гладкие и блестящие, словно вырезанные из зеленого металла. Ни шороха, ни звука не доносилось из уснувшего сада. Несмотря на раздвинутые полотняные занавеси, свечи горели ровным, немигающим пламенем. Воздух был душным, и ощущалось, что в нагретой атмосфере медленно надвигается ночная гроза. Пахло медом, цветущей липой и бузиной…

«Давным-давно, с незапамятных времен, жил на одном высоком плоскогорье мирный пастушеский народ, отделенный от всего света крутыми скалами, глубокими пропастями и густыми лесами. История не помнит и не знает, сколько веков назад взобрались на горы и проникли в эту страну закованные в железо, чужие, сильные и высокие люди, пришедшие с юга…»

«Яркие краски весеннего заката уже начали понемногу закрадываться сквозь огромные византийские окна пустого собора, оживляя позолоту причудливых орнаментов и согревая розовый мрамор иконостаса, когда Савинов с трудом оторвался от работы. Спустившись с высоких подмостков, художник отошел шагов на тридцать от своей картины и приковался к ней внимательным, напряженным взглядом своих маленьких, острых, чуть-чуть прищуренных глаз…»

«Было около полуночи, когда наш поезд приближался к станции Юзовке. На горизонте, за цепью холмов, на темном небе мерцало огромное зарево, то вспыхивая на мгновение, то вновь затихая. Оно привлекло наше внимание еще когда мы находились верст за двадцать от Юзовки…»

Иван Петрович был еще относительно молод, но уже достаточно строгим и справедливым. Всегда impeccably и солидно одетый, с серьезным лицом, украшенным модной бородкой-клинушком, с бесстрастным взглядом холодных глаз и почтительной, хотя и твердой речью – он являлся гордостью начальства и надеждой всего департамента…

«Шел „Гамлет“. Все билеты были распроданы еще утром. Публику более всего привлекало то, что в заглавной роли выступал знаменитый Костромской, который лет десять тому назад начал свою артистическую карьеру в этом же театре в качестве простого статиста-любителя, а потом, объехав всю Россию, в самое короткое время завоевал себе такую оглушительную славу, какой до него не добивался еще ни один провинциальный актер…»

Дневная репетиция завершена. Мой друг, клоун Танти Джеретти, приглашает меня к себе на завтрак: сегодня у него замечательная маньифика – „минестра“ по-неаполитански. Я прошу разрешения захватить с собой оплетенную маисовой соломой бутылочку кианти. Танти (уменьшительное от Константин) живет в двух шагах от цирка Чинизелли, в однокомнатном номерке недорогой гостиницы. Его семья небольшая: он и его жена Эрнестина Эрнестовна – „грациозная наездница“, она также танцует в первой паре циркового кордебалета…

В Балаклавскую бухту, узкую, извивающуюся и протяжную, кажется, со времён Крымской кампании не заходил ни один пароход, разве что миноносцы на учениях. Да и что, честно говоря, делать пароходам в этом уединенном рыбачьем полупоселке-полугородке? Единственный груз – рыба – покупается местными перекупщиками и отправляется на продажу в Севастополь, находящийся в тринадцати верстах отсюда; из того же Севастополя сюда приезжают лишь немногие дачники на мальпосте за пятьдесят копеек…

Раннее весеннее утро – свежее и покрытое росой. В небе нет ни облачка. Только на востоке, откуда сейчас восходит солнце в огненном свете, еще скапливаются, бледнея и исчезая с каждой минутой, сизые предрассветные облака. Весь бескрайний степной простор кажется усыпанным тонкой золотой пылью. В густой буйной траве время от времени сверкают, переливаясь и вспыхивая разноцветными огнями, бриллианты крупной росы. Степь радостно пестрит цветами: ярко желтеет дрок, скромно синеют колокольчики, белеет целыми зарослями ароматная ромашка, а дикая гвоздика сверкает пунцовыми пятнами…

«Поселок первобытного горного племени. Дома сложены из камня. (Может быть, шатры.) Лунная ночь…»

«Подобно тому, как прирожденный всадник неразрывно связан телом и душой со своей породистой лошадью, которая направляется на ирландский банкет, капитан князь Тулубеев был так же связан со своим эскадроном, своим полком и всей славной русской кавалерией. Его репутация как выдающегося всадника и человека чести уже была прочно установлена. Еще будучи „зверем“ в петербургской кавалерийской школе, он вызвал на дуэль одного из своих товарищей, остзейского барона, который неосторожно заметил, что татарские князья пригодны лишь для службы в ресторанах и занятий шурумбурумом. Дуэль состоялась. Противник Тулубеева получил легкое ранение в ногу, а сам Тулубеев был в наказание разжалован в солдаты, в пехотный полк…»

Из Гатчинской авиационной школы вышло множество замечательных летчиков, отличных инструкторов и смелых защитников родины. Однако вряд ли можно было найти на бескрайних просторах Российской империи аэродром, менее пригодный для авиационных нужд и более изобилующий несчастными случаями и человеческими потерями. Причины этих грустных событий трактовались по-разному…

На вечере у одного известного литератора, после ужина, среди собравшихся гостей разгорелся неожиданный и бурный спор о том, существует ли в наше время, лишенное высоких чувств, настоящая, непоколебимая дружба. Все единогласно пришли к выводу, что такой дружбы не существует и что современная дружба не способна выдержать множество испытаний. Однако в определении причин, приводящих к разрыву дружбы, мнения участников спора разошлись. Один утверждал, что дружбе мешают деньги, другой – женщины, третий – схожесть характеров, четвертый – бремя и заботы семейной жизни, и все в этом духе…

Вапнярский пехотный армейский полк размещен в убогом уездном городке на юго-западе и в окрестных деревнях. Однако один из его четырех батальонов поочередно с начала осени направляется на расстояние в шестьдесят верст в отдел, расположенный в пограничном еврейском местечке, которое не найти на географической карте. Он остается там всю зиму и весну, вплоть до начала лагерного времени. Командиры рот меняются каждый год вместе со сменой батальонов, в то время как младшие офицеры остаются почти прежними. Строгий полковник отправляет туда всех, кто в полку не слишком хорош: игроков, скандалистов, любителей выпить, слабых строевиков, неопрятных, лентяев, тех, кто не умеет танцевать, и просто офицеров с неприглядной внешностью, „наводящей уныние на фронт“, ведь высшее начальство никогда не заглядывает в этот отдел. Уже много лет подряд командует ссыльными батальонами из зимы в зиму старый, запойный, не слишком умный, но добродушный подполковник Окиш…

Сдвинув на нос старинные большие очки в серебряной оправе, наклонив голову вбок, оттопырив бритые губы и многозначительно поднимая и опуская косматые, сердитые старческие брови, Иван Вианорыч Наседкин писал письмо попечителю учебного округа. У него был круглый, красивый и равнодушный почерк, без нажимов, – такой, как у военных писарей. Буквы соединялись друг с другом в слова, будто правильные звенья цепочек разной длины…