Александр Куприн

В конце августа, во время крупных маневров, N-ский пехотный полк осуществлял значительный, сорокаверстный переход от села Больших Зимовец до деревни Нагорной. День выдался жарким, палящим и утомительным. На горизонте, сверкающем от мелкой далекой пыли, дрожали прозрачные струйки нагретого воздуха. По обеим сторонам дороги, куда только хватало взгляда, простиралось однообразное пространство сжатых полей с торчащими желтыми колючими остатками соломы...

Ее звали Ю-ю. Не в честь какого-нибудь китайского мандарина или в память о папиросах Ю-ю, а просто так. Когда молодой человек в три года впервые увидел ее маленьким котенком, он удивленно вытаращил глаза, вытянул губы трубочкой и произнес: „Ю-ю“. Это было похоже на свист. И пошло – Ю-ю…

«Двенадцатилетняя Тиночка Руднева влетела в комнату, словно разрывная бомба, где ее старшие сестры наряжались с помощью двух горничных к сегодняшнему вечеру. Встревоженная, запыхавшаяся, с рассыпавшимися кудряшками на лбу, вся розовая от быстрого бега, она в этот момент выглядела как симпатичный мальчишка…»

«Мне сложно представить, какие ощущения в мире могут сравниться с тем, что ты испытываешь на глухарной охоте. В ней столько неожиданного, захватывающего, загадочного, сложного и прекрасного, что эти впечатления останутся с тобой на всю жизнь…»

«Это происходило в 1898 году, поздней весной. В крупный приморский южный город только что прибыли скворцы. Они направлялись на север, в черноземные, плодородные и богатые районы России, к прошлогодним гнёздам, а в южном городе остановились лишь для того, чтобы немного отдохнуть после долгого перелета над Средиземным морем и, восстановив силы, продолжить путь в любимую родную страну…»

«Большой, белый, двухэтажный американский пароход радостно мчался вниз по Волге. Установилась жара, томные июльские дни. Половину времени публика проводила на западном наружном балкончике, а другую половину — на восточном, в зависимости от того, какая сторона находилась в тени. Пассажиры садились и выходили на промежуточных станциях, и в конце концов сформировался постоянный состав путешественников, которые уже давно узнавали друг друга в лицо и порядком надоели друг другу…»

Как и обычно в солнечные дни, старый художник Иван Максимович Тарбеев проснулся в шесть часов утра, быстро привел себя в порядок, выпил кофе с молоком и съел теплый сдобный бублик. Затем он неторопливо направился в Булонский лес, до которого ему нужно было пройти всего десять минут, включая время на переход по воздушному мосту через окружную железную дорогу. Деревья встретили его своим осенним чистым и свежим дыханием, всегда как-то радостно новым…

Илья Платонович Арефьев, фельетонист известной газеты, бродит по своему кабинету – от угла кожаного дивана до этажерки с бюстом сурового Шопенгауэра, задевает спинки стульев руками и ногами и сердится. С ним произошло то, что игроки называют метким словом: „заколодило“. Он уже более часа ломает голову, не в силах выдавить из себя ни одной живой строчки, а на подготовленной для написания бумаге изображены: солдат, стоящий у полосатой будки, лошадиная морда в профиль с удивленным человеческим глазом и несколько кошек, нарисованных одним почерком…

Доктору Чудинову надоела его городская квартира, где были зеркала и альбомы для развлечения посетителей. Ему стали ненавидимы и сами пациенты: вновь заболевшие — испуганные и бестолковые; старые, уже привыкшие — уныло-покорные. Все они казались Чудинову ужасно невежественными, неразвитыми, с детской наивностью, которая абсолютно не подходила к усатым взрослым лицам…

Иван Иванович Семенюта – вовсе не плохой человек. Он трезв, трудолюбив, верующий, не употребляет алкоголь, не курит, не испытывает влечения ни к азартным играм, ни к женщинам. Однако он является самым типичным неудачником. На его существе лежит роковая черта какой-то растерянной робости, и, вероятно, именно за эту черту его постоянно наказывает жестокая судьба, которая, как известно, подобно капризной женщине, предпочитает и подчиняется только властным и решительным людям. Еще в школьные годы Семенюта всегда был козлом отпущения для всего класса…

Рембо в костюме клоуна гримируется, сидя перед зеркалом. Рядом, у другого зеркала, стоит Энрико, готовящийся к выходу. Мать зашивает ему рукав куртки. За кулисами оркестр исполняет испанский мотив. Рембо и Энрико насвистывают…

«Помню отлично, как он приехал в первый раз в Петербург с своего ленивого, жаркого, чувственного юга. Так от него и веяло черноземной силой, сухим и знойным запахом ковыля, простой поэзией тихих зорь, гаснущих за деревьями вишневых садиков. Казалось, что конца не будет его неистощимому степному здоровью и его свежей, наивной непосредственности…»

Посаженный в Революционный трибунал, который находился в бывшем дворце великого князя Николая Николаевича Старшего, я имел возможность свободно и без препятствий осмотреть все его великолепные комнаты. Однако никогда прежде я не ощущал себя так неуверенно и неловко, посещая чужие дома, покинутые их настоящими владельцами, даже если это произошло много лет назад…

Сейчас я попробую объяснить это несколько неуклюжее название. Многим любителям вкусной и пикантной еды должно быть знакомо название острого провансальского супа, или, если хотите, южной ухи – «буйабез». Это жгучее блюдо требует довольно сложного приготовления, так как в его состав входит множество ингредиентов, которые иногда являются секретом как шикарного ресторана, так и небольшого, но известного кафе…

Зачем полковник Лосев носил с собой среди всевозможного домашнего хлама, набитого в старый кожаный чемодан, эту совершенно ненужную, бесполезную вещицу – пожалуй, он и сам не смог бы объяснить. Долгий и тяжелый путь уже не оставлял ему удобства для того, чтобы возиться с мелкими игрушками: дорога из Петербурга на юг России в добровольческую армию, ужасная гражданская война, отступление, Новороссийск, Константинополь, Болгария, Сербия и, наконец, Франция… Вся его жизнь сводилась к лихорадочному складыванию и раскладыванию походных принадлежностей, которые с каждым этапом уменьшались в количестве…

Когда в доме скапливается много старого, ненужного мусора, хозяева правильно поступают, избавляясь от него: он создает в комнатах атмосферу тесноты, грязи и непривлекательности. Однако есть люди невежественные или невнимательные, которые, избавляясь от ветхого хлама, не жалеют и милых старинных вещей, обращаются с ними грубо и небрежно, бездумно портят и ломают их, а после того как исказят, расстаются с ними равнодушно, без малейшего сожаления…

Жил-был поэт. О том, что он поэт, все могли узнать издалека, увидев его черную шляпу с широкими полями, длинные волосы до плеч, бархатную коричневую куртку, галстук в виде белой бабочки и толстый сверток бумаги под мышкой. В этом свертке хранились все его стихи. Иногда поэт читал их вслух своим друзьям, и в такие моменты никому не позволялся ни шепот, ни сморкание, ни чихание, ни кашель. А жена поэта быстро вытаскивала у гостей папиросы изо ртов и бросала их в пепельницы. Если кто-то поднимал руку, чтобы почесать нос, поэт, откинувшись на очки, метко и сердито смотрел на него, заставляя неосторожного съежиться и прятаться за спину сидящего впереди…

Начало этого рассказа относится к первым весенним дням 1918 года, и даже более точно: к десяти часам вечера по календарному времени и к часу утра по совдеповскому исчислению. Собралась у меня наша привычная публика для игры в преферанс: отец Евдоким, настоятель кладбищенской церкви, мой сосед, отставной хриплый полковник, инженер-электрик – маленький, толстенький, напоминающий степного попугайчика, в белом фуляровом галстуке, и я. Жена принесла нам солидное угощение: чай из сушеной морковной ботвы (отвар весьма вкусный и полезный), пайковые леденцы, песочное пирожное из овсяной муки…