Александр Куприн

Молодой агроном, Василий Васильевич Воркунов, неторопливо возвращался домой, в черникинскую удельную усадьбу. У его ноги устало плелся рыжий гончий выжлец Закатай, который выпустил почти на пол-аршина свой красный мокрый язык. Три затравленные русака болтались у Воркунова через правое плечо, в то время как левое плечо отягощало тяжелое ружье, давящее на ключицу…

Подпоручик Козловский задумчиво рисовал на белой клеенке стола тонкий силуэт женского лица с взбитой кверху гривкой и воротником в стиле Марии Стюарт. Перед ним лежало предписание начальства, которое кратко приказывало ему немедленно провести дознание о краже пары голенищ и тридцати семи копеек, совершенной рядовым Мухаметом Байгузиным из запертого сундука, принадлежащего молодому солдату Венедикту Есипаке…

«Мой дорогой, сердитый друг! Я пишу вам – сердитый, потому что заранее представляю себе ваше удивление, а затем негодование, когда вы получите это письмо и узнаете, что я не сдержала слова, обманула вас, уехав внезапно из города, вместо того чтобы встретиться с вами завтра вечером, как мы договаривались, в моей гостинице. Мой любимый, я просто-напросто убегала от вас, или, точнее, от нас обоих, убегала от того мучительного, неловкого и ненужного, что неминуемо должно было произойти между нами…»

Ложи, партер и хоры большого зала губернского дворянского собрания, освещенного двумя светами, были заполнены до отказа. И даже несмотря на это, публика соблюдала такую тишину, что когда оратор сделал паузу, чтобы выпить глоток воды, всем было слышно, как в окне стучится одинокая, поздняя муха…

С судьбой, которая свела меня с не совсем обычным человеком, я встретился здесь, в Париже, примерно три года назад. Его звали Петром Николаевичем Бровцыным. Петр Николаевич пошел на мировую войну в четырнадцатом году, будучи уже не молодым врачом. Он прошел значительный путь в своей службе, начиная с младшего полкового врача, затем становясь старшим, дивизионным и, наконец, корпусным врачом. В этой ужасной войне врачи страдали не меньше, чем солдаты и офицеры, их косили бои и тиф…

«Не так давно, весной прошлого года, один мой знакомый продемонстрировал мне довольно необычный предмет – фотографический альбом для руководства филеров по политической службе. Это была небольшая, но достаточно толстая книжка, которая раскрывалась и складывалась, как гармошка, с карточками на обеих сторонах – в общем, нечто наподобие карманного альбома с видами какого-нибудь города или морского побережья…»

«Однажды я и мэтр Маликарне, хозяин ресторана „Свидание шоферов и кучеров“, выпив в ожидании обеда, для возбуждения аппетита, по стакану содовой воды с абсентом, играли на карамбольном бильярде. В этой большой прохладной комнате с каменным полом жена хозяина, милая, толстая Катарина, накрывала длинный стол для своих клиентов, ставила перед каждым прибором по полбутылке красного вина, а рядом укладывала салфетки, которые каждый владелец обычно завязывал для отличия своим собственным оригинальным узлом…»

– Отец дьякон, хватит тебе свечи жечь, не напасешься, – заметила дьяконица. – Пора вставать. Эта небольшая, хрупкая, желтоватолицая женщина, бывшая епархиалка, относилась к своему мужу весьма строго. Когда она училась в институте, там считалось, что мужчины – подлецы, обманщики и тиран, с которыми нужно быть жестокими. Но протодьякон вовсе не выглядел тираном. Он искренне боялся свою немного истеричную, чуть припадочную дьяконицу. У них не было детей, дьяконица оказалась бесплодной. Дьякон же весил около девяти с половиной пудов, у него была грудная клетка, как у автомобиля, страшный голос и при этом та нежная снисходительность, которая присуща исключительно очень сильным людям по отношению к слабым…

Канун Рождества. С утра и до самого обеда 4-я рота готовилась к празднику. В нижних рубахах и засученных по колена штанах, но с галстуками на шеях, солдаты мыли асфальт, протирали окна и белили стены казармы известкой. Вечером – скука не оставляет выбора. На улице непрерывно падает тихий, густой и крупный снег. Он начал падать еще до рассвета и опускается беззвучно, медленно и настойчиво, словно обещая, что его конец никогда не наступит. Из-за снега не видно неба, но оно, должно быть, мрачное, хмурое и такое же тоскливое, как и все в этот день…

В такие дни охотно дремлется; сидишь, ни о чем не думаешь, ни о чем не вспоминаешь, и мимо тебя, словно в волшебном тумане, проходят деревья, люди, образы, звуки и запахи. И как-то странно, лениво и бесцельно обостряется воображение. Эти трудно передаваемые ощущения испытывают люди, сильно помятые жизнью, примерно после сорока пяти лет…

«Это было не только до эмиграции, но даже до революции, даже еще года за четыре до великой войны, право, мне иногда кажется, что случилась эта история лет сто или двести назад.Я тогда зарылся на всю зиму в новгородскую лесную глушь, в запущенное барское имение Даниловское. В моем распоряжении был старинный деревянный дом в два этажа и в четырнадцать больших комнат. Отопить его весь – нечего было и думать, хотя дрова были свои и – в любом количестве. Поэтому топил я ежедневно только одну комнату, самую из них малую, в которой жил, работал и спал, топил ее собственноручно, так же как сам и подметал ее, и ставил себе самовар, и оттаивал воду для умывания…»

Команда на барке была необычайно разнообразной: несколько греков, два итальянца, чех, два турка, негр – остальных я уже не помню, и около пятнадцати русских. Начальство состояло из капитана, двух штурманов и боцмана. Боцман казался мне самой выдающейся фигурой на корабле…

В вагон вошел кондуктор, зажег свечи в фонарях и закрыл их полотняными занавесками. Сетки, на которых были навалены чемоданы, узлы и шляпы, фигуры пассажиров, спящих или равнодушно вздрагивающих на своих местах, печь, стенки диванов, складки висящей одежды – все это оказалось погружено в длинные тяжелые тени и каким-то странным образом переплелось…

Рота капитана Маркова направлялась на встречу с карательным отрядом. Уставшие и раздраженные солдаты, измученные долгой поездкой в неудобных вагонах, были молчаливы и угрюмы. На одной из станций с необычным, не звучащим по-русски названием их угощали водкой и пивом какие-то люди в поддевках…

Ялта – грязная, пыльная, пропахнувшая навозом Ялта – в этот день выглядела так великолепно, как бывает только в безветренные дни ранней весны. Особенно впечатляла издали ее сказочная красота пассажиров, которые собирались на борту огромного парохода „Е. И. В. Ксения“, медленно причаливающего к молу…

В половине первого в отделе приемов поставок, закупок и транспортов предусмотрен перерыв для завтрака. Бакулин, делопроизводитель, давно привык перекусывать в „Торжке“, одном из лучших ресторанов, где, впрочем, подают вкусную еду, кабинеты светлые и комфортабельные, а обслуживающий персонал внимательный и уважительный. Как и обычно, швейцары с готовностью спешат к Бакулину, притворяясь очень радостными от его появления, величая его по имени и отчеству и с почтением принимая его шляпу, палку и пальто…