Вода начинает собираться, и Кейтлин не может отвести от нее глаз. Когда набирается целый дюйм, наклоняется и пьет. На вкус как компост. Как еще один день жизни. Как крушение надежд. Покончив с созерцанием, ожиданием и питьем трижды, она осознает, что снова способна мыслить не только об этой яме. Думает о Уоррене. Об участи несметных миллионов страждущих. О горестях мира, обычно донимающих Кейтлин Дэй. Бостонский синий чулок. Библиотекаршу, сверхумную полоумную. Эти тревоги уменьшились и, следуя закону перспективы, ушли к горизонту, чтобы их заслонил первый план воды, воздуха, еды или необходимости сделать еще вдох, пережить еще день. Съедает половинку батончика. Думает о тропе, которой ходила к речушке. О следах шин. О тех, кто их оставил. Вопли не сработали. Попытка расслышать хоть какой-то звук, изданный человеком, не сработала. Телефон не сработал. Почтового голубя или сигнального барабана у нее нет. Может, дымовые сигналы?
Пожалуй, не такая уж безумная идея. В отсутствие лучшей Кейтлин отпиливает лезвием корешки, использует странички из блокнота для растопки. Через два часа, дрожа от изнеможения, наконец-то разжигает хилый костерок. Дым валит клубами, вызывая у нее кашель и рвотные спазмы, но Кейтлин видит, что дым делает то, что не под силу ей, — спиралью взбирается кверху. Теперь ее работа сводится к поддержанию огня, сколько удастся. Женщина. Хранительница очага. Снова пьет. Доедает остатки батончика.
Утро. День седьмой. Три из них она провела здесь. В аду. Трясясь от холода, обезвоживания и голода. Она, как узник, процарапывает на камне полоски, отмечая дни. Своего рода дневник до того срока, когда ее найдут.
В ушах какой-то вой. Кейтлин силится понять, в чем дело. Может, очередной симптом отключающегося организма? Нет. А когда он становится ближе, она вспоминает, что именно издает такой звук — первый звук индустриальной цивилизации, услышанный с момента падения сюда —
Но потом набирает силу третий двигатель, отбившийся от группы, даже громче других на сей раз. Приближается, и, вместо того чтобы проехать мимо, двигатель чихает и переключается на холостой ход.
— Помогите! — кричит Кейтлин,
Наконец над краем появляется юная башка в шлеме.
— Чё за нахер?
22 дня 5 часов
— Эй! Вы меня слышите? Можете сказать, как вас зовут, дорогуша?
Она приоткрывает глаза. Она в тесном больничном закутке, и к ней заботливо склонилась женщина лет за пятьдесят. Все понемногу возвращается: мужчина в страховочной обвязке, нисходящий, как бог (она не помнит, как пробормотала «Вы милее, чем лис», прежде чем повалиться ему на грудь); наверху (это помнит) выключила телефон и вынула батарею — слава богу, и там сигнала не было; потом поездка на скорой в Карфаген — сопровождающие спрашивали, как ее зовут. Она не утруждается назвать себя, словно язык проглотила, воды в рот набрала.
— Где я?
— Вы в больнице, голубушка.
— Где?
— В Карфагене. Теперь моя очередь спрашивать. Мне нужно ваше имя.
— Давно я здесь?
— Всю ночь. Мы хотим перевести вас в палату при первой же возможности. Только нужно разобраться с бумагами.
На женщине, беседующей с ней, медицинский костюм в цветочек и «Айпэд» в руках или что-то вроде. Кейтлин только теперь видит, что лежит под капельницей. Физраствор, глюкоза. Все тело болит, но она не в яме. Подмечает свою одежду, висящую на стуле.
— Мне больно.
— Вы травмировали лодыжку, нахватались ссадин и синяков, но ничего не сломано.