Я достаю ее дневник и читаю.

дорогая кейтлин!

когда ты ушла сегодня, я начала рыдать и никак не могла остановиться. я столько всего хочу тебе рассказать, но не могу. иногда мне кажется, что моя мать сумасшедшая. она раздувает проблему из крошечных мелочей, которые даже странностями не назовешь. но когда я вижу, что меня не понимаешь даже ты, – вот тогда я осознаю, что перешла границу. ты смотришь на меня, и я вижу по твоему лицу, что ты вдруг на секунду перестала меня узнавать, и это выбивает меня из колеи. меня как будто парализует. а потом я начинаю сомневаться во всем, что делаю. вот, например, нормально ли это, что я включила свет в своей комнате, прежде чем туда войти, вместо того чтобы войти и включить свет, как делают другие люди? нормально ли, что иногда я смотрю в зеркало и думаю, какая же я красотка, а иногда я смотрю и думаю, что я уродина? ночами я сижу на разных сайтах. оказывается, бывает так, что нормальные люди сходят с ума, начинают считать себя гитлером и повторять: «простите, простите». а есть люди, которые так боятся выйти из дома или даже из комнаты, что всю жизнь проводят в одиночестве. а некоторые убивают своих детей, потому что считают, что так им велел бог, и я постоянно боюсь, что стану одной из этих людей. каждый день мне хочется рассказать тебе про таблетки, которые мне приходится пить, и про то, как врачи оценивают каждое мое действие и строчат в своих блокнотах, и мне ужасно хочется знать, что они обо мне пишут. что они обо мне пишут?? мне хочется рассказать тебе обо всем, но я не могу, потому что я не вынесу, если это выражение будет у тебя всегда. я просто хочу, чтобы ты смотрела на меня и считала меня нормальной. пожалуйста, кейтлин.

ингрид

У меня сжимается сердце. Я никогда не считала себя идеальной – даже близко, но я и не думала, какое чудовище я на самом деле. Теперь, когда я это понимаю, меня переполняет раскаяние. Когда мы переодевались в раздевалке и Ингрид смотрела на себя в зеркало и говорила: «Как ты меня терпишь? Я такая уродина», я даже не смотрела на нее. Я слушала ее вполуха. Я думала, что она просто выделывается или напрашивается на комплимент, как делали все. Я не понимала, насколько ей было страшно, – а должна была, потому что для этого и нужны друзья. Друзья замечают. Поддерживают друг друга. Видят то, чего не видят родители. Если бы я могла повернуть время вспять, я бы встала рядом с ней у зеркала и перечислила все то прекрасное, что вижу в ней. И всякий раз, когда она начинала вести себя странно и замолкала, я не должна была уходить. Я должна была включить музыку и вместе с ней сидеть в ее комнате, и пусть я не могла последовать за ней в темные уголки ее разума, я по крайней мере могла дожидаться ее снаружи. А главное – я не должна была закрывать глаза на порезы, ожоги и синяки, которые она оставляла на своем теле. Я должна была замечать их, потому что они были ее частью. Она заслуживала, чтобы ее видели всю, целиком. Чтобы кто-то попытался ее понять.

Моя лучшая подруга умерла, а я могла ее спасти. И как же неправильно, как же чудовищно неправильно, что сегодня я вернулась домой с улыбкой на лице.