А этот по-настоящему авторский текст, вне каких-то идеологических штампованных трендов. И да, публицистический и смелый. Потому что, переставая озвучивать тезисы, принятые в каком-то сообществе, ты же просто через два дня подвергаешься «люстрации». Это же правда.
Начинается то самое «виртуальное линчевание»?
Владимир Легойда: И еще какое. Когда начались призывы школьников на неразрешенные митинги, мне жена написала, что школа, где учится старшая дочь, бурлит, учителя встревожены, родители взволнованно переписываются в чатах… Я у себя в Telegram-канале вспомнил знаменитую историю 1814 года. Когда антинаполеоновская коалиция подошла к Парижу, к Наполеону пришла делегация с предложением поставить перед войсками заслон из детей и стариков. Жесткий Наполеон вздрогнул и… отказался. У нас же все не так… В общем, довольно невинная историческая параллель, типичная интеллигентская дискуссия.
Один мой знакомый дал на эту мою запись ссылку в своем Фейсбуке с комментарием «Методичка пошла по всем прикормленным» и фразой «Теперь замарался навсегда». И как это понимать? Как ты посмел? Молчи? Придет время, мы с тебя спросим?
Богомолов прав: если ты говоришь не в унисон с какой-то общепринятостью, в сетях на тебя сразу навешивают ярлык, не выбирая выражений, лексически не церемонясь.
И в этом смысле он, конечно, сделал смелый шаг. Сказав, обращаясь к тем, кто его поднимает на щит: не ждите от меня, что я сейчас к кому-то примкну.
Я бы вообще посоветовал нам всем сейчас не сильно «примыкать». Я – за сохранение полутонов и сложную картину мира. За исключением каких-то уж очень особенных исторических ситуаций, мы это совсем не обязаны делать.
Давайте лучше постараемся с открытым сердцем и умом слушать, слышать и читать друг друга, в том числе такие тексты, как манифест Богомолова.
Часть критиков высокомерно замечает, что автор явно «начитался» Достоевского и многое повторяет за ним.
Владимир Легойда: Повторяю, тем, кто указывает на якобы вторичность текста по сравнению со всем массивом европейского и русского интеллектуального наследия (Шпенглер, Данилевский, Достоевский и т. д.), можно только сказать, что автор вряд ли претендовал на первичность своих оценок аксиологической истории Европы.
Но я бы не стал уходить в историко-культурологические штудии, как и в научную критику, публицистический текст не может и не должен их вмещать. Название «Похищение Европы», конечно, обязывает. (Я бы, например, уточнил, что тогда уж 3.0, а не 2.0: ведь было вначале мифологическое, а потом и вполне себе историческое, цивилизационное похищение Европы, как справедливо замечает прекрасный историк-античник И. Е. Суриков, – в V в. до н. э.) Но не надо искать в тексте всех тех пластов смыслов, которые подтягивает столь обязывающий заголовок. Это все-таки не философский трактат и даже не метафорический двухтомник Шпенглера с неожиданными взглядами, догадками и прогнозами.
Старые тексты отстоялись в историческом времени и звучат по-другому, и метафорика у них другая, и тон, и стиль. И «Вишневого сада» их авторы не читали. Отбирать или добавлять Богомолову очки, сравнивая с Достоевским или Шпенглером, ну некорректно.
Владимир Легойда: Да, и в тексте Богомолова для меня самое интересное – это оценки не прошлого, бывшего предметом внимания Достоевского или Шпенглера, а то, что происходит с нами сейчас. Непосредственно относится к сегодняшнему дню. Невероятно точно подмечена, например, вся новая реальность жизни, связанная с соцсетями и формирующимися там своими законами, правилами поведения, своей этикой.
Но если без сравнения с Достоевским и впадения в сугубо научную придирчивость позволить себе ряд неизбежных оговорок…
Владимир Легойда: То я, например, обратил бы внимание на смелый в категоричности изложения пассаж про то, что «христианство придавало сексуальному акту сакральность, божественность и красоту, эротика была предметом искусства». Природа интимного общения в христианской мысли, как известно, понималась и трактовалась по-разному, в широчайшем спектре от, условно говоря, Августина до «Этики преображенного эроса» Вышеславцева и далее. Так что вышеприведенный тезис о сакральности требует серьезного пояснения. Далее, автор как бы выпускает из поля зрения (не оговаривается) средневековое христианское искусство, где эротика вовсе не была предметом внимания. И пропускает всю нашу великую иконопись с ее бестелесностью.
Да и вообще христианское восприятие сексуальности как расколотого (грехом) явления достаточно драматично…
Владимир Легойда: В падшем мире все расколото грехом. Но эта оговорка неизбежна, да… Или вот автор говорит о ценностях прекрасной довоенной Европы. А почему не послевоенной, до 60-70-х годов?
Но это, повторю, не отменяет яркой цельности и убедительности этого публицистического текста.
Главная тема разговора – сложный человек. Несколько смущает, что замечательная (взыскуемая и необходимая) «сложность» человека задается чуть ли не равноправным присутствием в нем добра и зла.