На щеках у нее россыпь веснушек, ниже — мягкая линия улыбок, и платит она мне комком смятой налички.

— Мы также хотим предложить тебе уникальную возможность вложить часть своего заработка в дальнейшее производство листовок.

Я принимаю эту честь.

Утром листовок больше, но сперва директор напоминает, что я должна раздать их все до единой.

— Мы не можем рисковать, чтобы какая-нибудь случайная листовка вернулась в эту пещеру.

Затем от двери до двери, дальше по тротуару, через квартал и весь город, с пончо, полным листовок. Мелкий дождь, прошивающий день. Через глухие переулки, по односторонним улочкам, узким улочкам, мимо позвонков угловых магазинов, скрепляющих собой весь скелет города. Листовка для человека, пекущего горячие панини.

Могу ли я заинтересовать вас листовкой о ваших правах? Могу ли я заинтересовать вас листовкой о моих правах? А что скажете насчет ограничений? А направлений? Могу ли я предложить вам листовку с изображением вашего тела, чтобы рассказать вам о вашем теле, дать инструкции по применению вашего тела, написанные кем-то другим?

Пожалуйста, мэм, возьмите листовку. Возьмите в руку, утащите за дверь, отложите в сторону. Забудьте о ней на год, затем вспомните и найдите в ящике, забитом меню кафешек навынос и старыми списками дел. Попробуйте прочитать листовку, попробуйте прикоснуться к ней. «Ой, — скажете вы, — мне сейчас не до этого! — скажете вы. — Как же больно, мамочки!» Отложите листовку обратно в ящик, задвиньте ящик посильнее, пометьте на ящике: «Важное», повторите все это через год, с новой стрижкой, в новом доме, с новым мужем, новой стрижкой, новой машиной, новым мужем, пока листовка не поникнет под весом других листовок, почти выполненных дел, в ящике с документами, которые давно стоит рассортировать, ящике с документами, которые давно следует уничтожить. Затем наконец уничтожьте и эту листовку, потому что выбросить ее вы не сможете никогда, ни за что, потому что вы выбрасываете только то, что бесполезно. И хотя вы совсем не уверены в ее пользе, но просто знаете, что листовка полезна. Знаете, что она важна. Вы чувствовали, как она трудилась над вашей жизнью, священный труд в тишине, жизнь, созданная листовкой. И хотя вы не знаете, как так получается, вы уверены, что этот клочок бумаги как-то меняет вашу жизнь, этот клочок бумаги причиняет боль, режет вам пальцы, не делает больше ничего, только напоминает вам о чем-то (о чем?), о каком-то месте (о каком?), о вашем первом муже, который сидел на диване в тот день, когда листовка впервые попала к вам в руки. Она бесполезна, разве что убеждает вас снова и снова в собственной необходимости, разве что вы ею воспользуетесь, разве что освободите ее, освободите саму себя когда-нибудь.

— Могу я взять две? — спрашивает женщина.

— Нет, — отвечаю я.

Я возвращаюсь в пещеру, мои пальцы покрыты рубцами, у меня больше нет ни одной листовки.

— Отлично поработала, — говорит директор листовок.

Есть работа, которую нельзя сделать хорошо или плохо. Ее можно просто сделать или не сделать. Не существует такой шкалы для измерения успеха в работе, которой я занимаюсь, так что эта похвала бессмысленна, и я игнорирую ее.

Она спрашивает:

— Согласна на ночную смену?

— Разумеется, — отвечаю я и вновь отправляюсь на улицы раздавать листовки с лицом Карла; чернила, которыми оно напечатано, густо пачкают руки. «Беглец», — написано на листовке.

Я возвращаюсь в пещеру в своем пончо с пустыми карманами, насвистывая мелодию разносчика листовок. Директор плачет, и пещера всасывает ее всхлипы, но возвращает рычание. На волосы ее так падает свет, что они похожи на чешую.

— Боже, ты вернулась, — говорит она, рычание затихает, локоны разливаются по плечам водопадом, никакой больше чешуи. — Мои листовки! Мои бедные листовки, — говорит она, — совсем одни в этом большом мире.

— А разве не там они и должны быть?

— Там ошибка, — говорит она, — всего одна маленькая ошибочка, мы напечатали не те листовки. Взяли не тот цвет! Не тот шрифт! Да еще и с опечаткой.