Потин и мой брат застыли, словно их мумифицировали и обвили пеленами, как Осириса.

– Ну? – нетерпеливо промолвил Цезарь. – Я же сказал, что надо делать.

Мумии склонили головы и удалились.

Я развернулась к Цезарю.

– Как ты мог? Я думала, мы союзники!

Мне хватило ума не закричать: «Ты называл себя моим мужем!»

Неужели он забыл об этом?

Но я знала, что Цезарь ничего не забывает.

Все во мне кипело от негодования. Какое коварство, какое низкое предательство! Я отдала ему себя, стала игрушкой его мимолетного желания – и только ради того, чтобы снова сделаться пленницей?

Однако как бы ни бурлил во мне гнев, я не позволяла ему взять верх. В моем сознании оскорбленные чувства вели спор с рассудком.

Я прибыла из Ашкелона, рискуя жизнью, чтобы получить аудиенцию у Цезаря. И мне это удалось. У меня состоялась приватная беседа с ним, и он согласился восстановить меня на троне вопреки брату и его советникам. Они казались мне опасными врагами, но в присутствии Цезаря они повели себя как нашкодившие мальчишки. Им ясно дали понять, что сами по себе они ничего не значат. Выходит, я получила то, за чем пришла, – признание и политическую поддержку. Рассчитывать и надеяться на большее из-за одной ночи с моей стороны просто глупо.

Цезарь стоял, опершись на спинку кресла и склонив голову, так что я видела его лысеющую макушку. При свете дня Амон уже не был богом. И я не богиня – обычная женщина, которой нужен мужчина. Так повелось испокон веку, хотя для меня это было ново.

– Так оно и есть, – сказал Цезарь.

Мне потребовалась секунда, чтобы понять его ответ – и на мой молчаливый крик, и на произнесенные вслух слова.

– Тогда сделай меня единственной царицей! – воскликнула я. – С какой стати должна я его терпеть?

– Это ненадолго, – заверил он. – Но на данный момент необходимо. Должно сработать.

– Почему? – воскликнула я.

Он смерил меня долгим внимательным взглядом.

– Клеопатра. Как мне нравится звучание твоего имени!.. Ты прекрасно знаешь почему. И ты знаешь, что нам, властителям, порой приходится следовать букве закона. Хотя бы для того, чтобы потом отбросить его суть.

– Значит, публичное примирение неизбежно? – Я понимала, что говорю, как обиженный Птолемей, но ничего не могла с собой поделать.