Мы совсем не виделись. Он был страшно занят: отбивался от критиков, старался привести в порядок гражданские и военные дела, производил последние назначения. Потом пошли странные слухи, и распространялись они так широко, что мои слуги принесли эти толки с рынка. Будто бы жрецы справились с книгой пророчеств Сивиллы – той самой, где запрещалось «возвращать власть царю Египта силой оружия», – и обнаружили там утверждение, что никто не может завоевать Парфию, кроме царя, иначе сам он погибнет, а Рим подвергнется унижению. Таким образом, если Цезарь отправится на эту войну, он должен отбыть туда в качестве царя. Время настало.

По тем же слухам, сенат намеревался присвоить ему титул на последнем заседании перед отбытием в Парфию, в мартовские иды. Три дня спустя Цезарь отбыл бы на войну уже царем.

Всю первую половину марта дули теплые ветры, ласково побуждавшие живые изгороди расцветать, а деревья – разворачивать свои нежные листочки. Приготовления к отъезду занимали все мое время, но не успокаивали сердце. Парфия… И зачем ему приспичило с ней воевать? Что его гонит? И какова здесь роль Египта? Каждый раз, когда я думала об этом, я убеждалась, что мой тогдашний порыв продиктовал мне правильное решение: втравить Египет в войну я не позволю. Что же до подаренного мне медальона матери Цезаря, то я испытывала глубокую признательность, но не находила способа полноценно ее выразить. Я дала себе слово, что не сниму медальон, пока он не вернется из Парфии – как будто это возмещало отказ помочь людьми и оружием.

Я пребывала в растерянности и очень хотела его видеть, чтобы, по крайней мере, по-настоящему попрощаться. В ночь накануне заседания сената он собирался прийти на виллу, но ближе к вечеру я получила сообщение, что он будет ужинать с Лепидом, а наше свидание переносится на следующий день. До его отъезда оставалось еще три дня, и времени для прощания нам должно было хватить.

К тому времени, когда посыльный принес мне записку, погода резко переменилась. Черные тучи заслонили солнце, усилившийся ветер пронзительно завывал среди деревьев. Опущенные ставни дребезжали, словно старушечьи зубы.

– Римская погода непостоянна, – пожаловалась я Хармионе, – точно так же, как и общественное мнение.

Я почти привыкла к грозам, которые Юпитер обрушивал на свой любимый город, но полюбить их так и не смогла. Не говоря уж о молниях – здесь каждый мог рассказать историю если не о человеке, то о статуе, сраженной стрелой небесного огня.

– Гадкая ночь, – сказала Хармиона.

Она накинула мне на плечи шерстяную шаль и тут же вздрогнула – порыв ветра опрокинул изящную стойку светильника с тонкой ножкой. Его чаша, звякая, покатилась по полу, оставляя за собой масляный след.

Я сочувствовала Цезарю: ему придется выходить из дома в такое ненастье. Но дом Лепида хотя бы находился недалеко от его собственного, не то что эта вилла на другом берегу Тибра.

«Что думает Цезарь о распускаемых слухах? – гадала я. – Верит ли им? Поощряет ли их? Или отвергает?»

Мне так много нужно было понять.

Но в ту ночь ничего узнать не удалось.

Я почти не сомкнула глаз из-за ярко-голубых вспышек молнии и раскатов грома, казалось наполнявших весь дом. Правда, ненадолго я все-таки заснула, потому что в какой-то момент мне почудилось, что ставни распахнулись и язык молнии лижет изножье моей кровати.

Утром пришлось обнаружить неприятные последствия бури. Несколько деревьев в саду вывернуло с корнем, разлившийся пруд затопил цветочные клумбы, а статуя Геракла упала. У героя отломалась дубинка, но взор его был обращен ввысь, словно он держал ситуацию под контролем.

Когда я шла по растерзанному грозой саду, из-за Тибра доносился безобразный шум: люди сокрушались из-за ущерба, нанесенного их жилищам и лавкам. Поскольку все были взвинчены, недовольство, возможно, вылилось в столкновения. Усилием воли я заставила себя продолжить начатое дело: вместе с Хармионой я укладывала в дорогу мою одежду. Я привезла с собой так много красивых платьев и украшений, узорные сандалии, заколки, диадемы и головные уборы. Большую часть вещей я надевала, и теперь каждая из них связана с тем или иным воспоминанием о Риме. В этом платье я была на пиру у Цезаря, вот наряд для триумфов, а в этом я отправилась с ним на верховую прогулку по полям…

Я до мелочей помню, как пробегала пальцами по тонкому полотну, разглаживая ткань того платья, когда внизу послышался шум: крики, вопли, потом стремительно взбегающие шаги. Я повернулась к двери и увидела в проеме запыхавшегося, дрожавшего мальчика – одного из слуг Цезаря.

И тут прозвучали самые страшные слова, какие мне доводилось слышать в жизни.

– Убийство! Убийство! Цезарь убит! – выкрикнул паренек и, рыдая, бросился ко мне. – Цезарь мертв!

Это те самые слова, которые я слышала в кошмарных снах, но наутро не решалась повторить, чтобы не накликать беду. Немыслимо.