Но это не было препятствием для дружбы, и потупленный взгляд Томми говорил о том, что было что-то еще.

— Помнишь двадцать третье мая тысяча девятьсот девяностого года, Том?

— Наверное.

Двадцать третье мая было отмечено в обвинении. Томми хорошо об этом помнил, он сам помог нам восстановить дату. Это был день его первого сексуального контакта с Остином. Мы выбрали эту дату для обвинения, потому что в этот день у Томми закончилось детство, это было убедительнее более поздних контактов, когда его могли расценить как добровольного партнера. Томми знал, о каком дне я говорю, куда клоню. Он посмотрел да меня, сжав губы, с вызовом. Его взгляд говорил: «Ну давай, спроси меня».

— Помнишь, как ты пришел в тот вечер домой?

Элиот вставил:

— Протест. Факты, не относящиеся к делу.

Уголком глаза я заметил, как он с любопытством посмотрел на меня. Я начал заходить с другого конца.

Что еще важнее, Томми тоже был немного сбит с толку. Он решил, что я ошибся.

— Ты играл у дома Уолдо в тот день после школы? — спросил я.

Он колебался, не зная, что говорить.

— Думаю, да, — наконец решился Томми. Я словно не заметил его неуверенности.

— Ты помнишь, как вернулся домой в ту ночь? — спросил я.

Вот чего он не мог понять. Я забежал вперед, интересуясь тем, что случилось после изнасилования.

— Помнишь? — тихо спросил я.

— Да, — сказал он.

— Ты сказал родителям, что с тобой случилось что-то необычное?

— Нет.

Нет, не сказал. Тогда Томми держал это в секрете — он и Уолдо, но в основном это была тайна Томми, неприятная тайна. Тогда он обожал родителей, их любовь была ему нужнее, чем любовь Остина, но он не мог рассказать им, что случилось, потому что он сделал что-то грязное. Он плакал той ночью не только потому, что был слишком мал и напуган, но и от одиночества.

Я задавал вопросы не торопясь, дав Томми время заполнить провалы в памяти.