Отец Стефан стал старшим келейником. Младшим был отец Пётр (Швырев). Случалось так, что старец выходил к людям очень поздно, часа в 2–3 дня. Отец Стефан много раз передавал ему просьбы от ждущих — выйти. И вот, выйдя, он вдруг начинает смирять отца Стефана, говоря: «Что же ты до сих пор ни разу не сказал мне, что меня ждет столько народа?». Тот, не оправдываясь, падает в ноги старцу и просит прощения.
13 апреля 1913 года от чахотки скончался брат отца Стефана монах отец Рафаил, за день до кончины постриженный в схиму. Он нес в скиту послушание садовника, был старшим цветоводом, кроме того, пел на клиросе, иногда, при необходимости, исполняя и должность регента. В 1917 году отец Стефан был пострижен в мантию с именем Севастиан. За два месяца до закрытия Оптиной в 1923 году отец Севастиан был рукоположен в иеродиакона. После ареста старца Нектария он жил в Козельске и навещал его в изгнании, в селе Холмищи. В 1927 году отец Севастиан рукоположен был во иеромонаха. Когда 29 апреля 1928 года скончался старец Нектарий, отец Севастиан был на похоронах. Исполняя последнее благословение отца Нектария, отец Севастиан стал служить на приходах — сначала в Козельске, потом в Калуге и, наконец, в городе Козлове, куда пригласил его настоятель Ильинского храма протоиерей Владимир Андреевич Нечаев (отец будущего митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима). Здесь отец Севастиан вел борьбу с обновленцами, оказывал всемерную поддержку находившимся в рассеянии оптинцам. 19 июля 1931 года он напутствовал Святыми Таинами умиравшего иеродиакона Кирилла (Зленко) и просил его молитв у Престола Господня. После ареста протоиерея Владимира Нечаева отец Севастиан взял на свое попечение его семью.
Сюда, в Козлов, съехалось несколько шамординских монахинь, среди них мать Агриппина (батюшка поставил ее на клирос), мать Феврония (ей доверил отец Севастиан хозяйство дома). Вторая сопровождала батюшку везде до самой кончины. Приехала инокиня Варвара, обладавшая хорошим голосом. 25 февраля 1933 года отца Севастиана, матерей Агриппину, Февронию и Варвару арестовали и отправили в Тамбов в тюрьму. 2 июня того же года «тройка» присудила отцу Севастиану семь лет заключения в лагерях. Но сначала он не был отправлен далеко, а на лесоповал в той же Тамбовской области. Через год его по этапу перевели в Караганду, гигантскую фабрику смерти, где около миллиона крестьян-переселенцев и заключенных оставило в земле свои кости, построив города, поселки, создав «передовые» колхозы и совхозы.
В мае 1934 года отец Севастиан, обритый и остриженный, оказался в Карлаге. Сначала его били, говоря: «Отрекись от Бога». Он отвечал: «Никогда». Ставили раздетого на мороз — он молился и не замерзал. Отправили в барак к уголовникам: «Там тебя быстро перевоспитают». Но и те ничего не смогли сделать с болезненным иеромонахом, стоявшим за веру насмерть. Пришлось отступиться от него… Тяжелых работ отец Севастиан выполнять не мог. Поставили сторожем. Ночами он никогда не спал на дежурстве, молился или читал. И во время проверок спящим никогда не оказывался. Когда заключенных водили в кинотеатр (отказаться было нельзя), отец Севастиан ложился на пол под стулья и там молился. В последние годы он был расконвоирован и возил воду на быках для огородников. Сестрам Февронии и Варваре никакого срока не дали, а мать Агриппину угнали на Дальний Восток, но там через год освободили. Она списалась с батюшкой, и он благословил ее приехать; она прибыла в Караганду в 1936 году. В 1938 году прибыли также матушки Феврония и Варвара. Отец Севастиан благословил им купить саманный домик на Нижней улице Караганды. Отсюда они привозили батюшке в лагерь продукты и белье. Он благословил их приготовить священническое облачение, что они и сделали. Где-то — в храме — им давали запасные Святые Дары для него, и они привозили все это в лагерь, и там, в лесочке, отец Севастиан служил и причащал народ. Многие из заключенных и даже кое-кто из начальства приведены были им к Богу, к живой вере. Постепенно, уже здесь, в лагере, образовался у батюшки большой круг верных духовных чад.
29 апреля 1939 года он был освобожден (накануне праздника Вознесения Господня). Поселился с матушками в Михайловке (окраина Караганды), в крошечном домике. Ежедневно вычитывал суточный круг богослужения. В 1944 году был куплен дом побольше, где отец Севастиан устроил домовую церковь. Люди узнали о нем и стали приглашать на требы. Он не имел на то разрешения, но ходил, не отказывался никогда. Он молился и за всех, кто погиб в Караганде и зарыт был без христианского погребения. Караганда росла — строилось множество домов, заводов, тысячи и тысячи людей не имели духовного окормления. Батюшка благословил духовных чад хлопотать об открытии в Михайловке храма, добираться вплоть до Москвы. В 1946 году усердные хлопоты начались. И только в 1955-м получено было разрешение. Дом общими силами был переделан в храм. Снимались перегородки, делался иконостас. Местные власти запретили поднимать крышу. Тогда стали выбирать землю пола — вывезли ее пятьдесят кубометров, настлали пол. Создалось необходимое пространство. Во дворе поставили часовню. В это время приехали еще две близкие к Оптиной пустыни матушки — монахиня Агния и юродивая Анастасия (высокой духовной жизни инокиня). Мать Агния писала иконы. Нашелся человек из духовных чад, которого отец Севастиан стал готовить к рукоположению в священный сан. Это был Александр Павлович Кривоносов. Пришел в новый храм и священник Серафим Николаевич Труфанов. Рукоположен был в Алма-Ате церковный староста Павел Александрович Коваленко. Диакон отец Николай, посвященный целибатом, был также чадо отца Севастиана.
22 декабря 1957 года отец Севастиан архиепископом Петропавловским и Кустанайским Иосифом (Черновым), проведшим двадцать лет в лагерях, был возведен в сан архимандрита. Одна прихожанка вспоминала: «Служил батюшка Севастиан. Я тихонько стояла и слушала. И в моей юношеской душе такое произошло перерождение, у меня захватило дух от неземного чувства радости… Батюшка очень любил оптинский напев, иногда сам приходил на клирос и пел. Хор был женский… Как такового монастыря здесь не было, но дух монастырский был присущ. Община была небольшая, монахинь было десять или двенадцать, но были и тайные. Батюшка любил длинные службы. В нашем храме ничего не опускалось, не сокращалось. Дух Оптиной пустыни батюшка старался водворить в этом храме»656.
Отец Севастиан говорил, что здесь, в Михайловке (где был его храм), у него Оптина, а есть и скит — в поселке Мелькомбинат, который заселялся его чадами, всякой беднотой. Он ездил туда часто, служил там молебны, и с какой радостью, как родного отца, все встречали его там! Однажды, узнав, что в Одессе находится в тяжелом положении парализованный оптинский иеромонах, желающий переселиться к нему в Караганду, отец Севастиан немедленно перевез его и поселил в маленькой хижинке, где за ним устроен был нужный уход. Через два года он скончался. Отец Севастиан никогда не забывал об Оптиной пустыни. И в его словах часто слышались оптинские присловья, в частности старца Амвросия: «В теплый летний день летит жук и гудит: “Мои поля, мои луга, мои леса…”. Но вот подул ветер, полил дождь, жук прижался под листком и жалобно пищит: “Не спихни меня!..”» (не дословно по старцу Амвросию). И на вопрос «Как нам жить?» — часто отвечал словами того же старца: «Жить — не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать и всем мое почтение!».
В Михайловском храме отца Севастиана столько было оптинского, что простодушные прихожане иногда говорили, что его, наверное, «заберут в Оптину»…
В 1952 году отец Севастиан вызвал в Караганду монахиню Агнию (Александру Васильевну Стародубцеву), бывшую насельницу Знамено-Сухотинской обители и духовную дочь старца Варсонофия. Она была замечательная иконописица. Для старца Варсонофия она написала его портрет, который увидел хозяин московской Третьяковской галереи и просил продать его ему. Но портрет был при старце, а незадолго до кончины в Старо-Голутвином монастыре он вернул его матери Агнии. Она привезла его в Караганду, и там он был в ее келии на стене до ее кончины. «Не я писала этот портрет, — говорила она. — Отец Варсонофий писал моей рукой». Она была прозорливой, много было таких случаев, но, конечно, старалась этот свой дар прикрывать. Отца Севастиана она хорошо знала по Оптиной, говорила, что он был красивый, со светлым лицом, приветливый. Что старец Иосиф любил его и говорил: «Он нежной души…». В Караганде она написала множество прекрасных икон — не только для храма, но и для правящего местного епископа.
Матушку Анастасию, юродствовавшую по благословению оптинских старцев, отец Севастиан также знал по Оптиной, где она, молодая тогда, ходила по льду босая, зимой в летнем платье, обличала, бывала крепко бита. «А помнишь, Настя, — вспоминал добродушно отец Севастиан, — как я тебя в Оптиной турнул однажды, когда ты спряталась к старцу под кровать? Кубарем по лестнице летела. А отец Нектарий говорит мне: “Ну-ка, Стефан, турни ее, непослушную… Ишь, спряталась! Расправься с ней!”». Старец Нектарий вслед за этими словами сказал Анастасии: «Все равно будешь юродствовать, другой дороги тебе нет!» (она тогда пыталась отказаться от этого трудного пути). Отец Севастиан заканчивал рассказ: «Как мне было тебя жалко! Но — послушание». Анастасия, когда ей старец Нектарий говорил о юродстве, плакала, а он: «Бога не послушаешь, в аду, думаешь, легче?»657.
Мать Анастасия тоже прошла через лагеря. Хватила горя. Она была высокой жизни старица (как и мать Агния), имела и дары от Господа — прозорливости, исцелений. Знавшие ее записали много случаев их проявлений.
Отец Севастиан имел эти дары в высокой степени, подобно всем Оптинским преподобным старцам. Вот несколько случаев, когда проявился в нем дар прозорливости.
Прихожанка Анна Васильевна Зайкова рассказывала: «Один раз видела: народу столько много было, и батюшка оттуда кричит: “Стань на месте, не заходи!”. А это человек зашел, видно, с плохим намерением и хочет туда к нему пройти. А он руку поднял только — и тот ни с места, как вкопанный стал, ни туды ни сюды»658.
Ольга Сергеевна Мартынова, тоже прихожанка, рассказывала, что сын ее Анатолий пошел на Пасхальной седмице на первомайскую демонстрацию и вечером не вернулся. «Утром в храме батюшка подзывает меня, — рассказывает она, — и говорит: “Иди домой, тебе надо быть дома. На вот тебе яички” — и дает мне побитые и помятые яйца. “Что такое?” — думаю, и как-то мне не радостно. Прихожу домой. “Анатолий был?” — спрашиваю. “Нет, не был”. Вечером снова поехала в церковь, а батюшка опять подходит ко мне и говорит: “Иди домой, сейчас же иди домой”. И снова дает мне мятые и побитые яйца. И мать Анастасия дает мне яйца, тоже побитые: “Да ты быстрее иди домой” — и гонит меня. Я пошла. Только за угол завернула — Лидия, дочь, навстречу бежит. “Мама, — говорит, — у нас беда! Толика порезали, в больнице лежит без сознания”. Оказалось, на демонстрации хулиганы вспороли ему живот. Его прооперировали… Батюшка Севастиан и мать Анастасия вымолили его»659.
Ольга Фёдоровна (лечащий врач отца Севастиана) впервые исповедовалась. «Как исповедоваться и что говорить, — вспоминала она, — я не знала. В голове полный сумбур, одолевали различные помыслы. И вдруг батюшка сказал: “Вот, Ольга Фёдоровна, у меня в голове различные помыслы”. И он начал перечислять все мои помыслы, которые одолевали меня»660.
Одна женщина попросила батюшку помолиться о ее душевнобольной подруге, прошедшей (как и она сама) через лагерное заключение. Батюшка выслушал ее и сказал: «Она неправославная ведь, и неверующая». «Я поразилась, — пишет просившая. — “Да, — сказала я, — она лютеранка…” Отец Севастиан все же молился о больной, и ей стало гораздо лучше»661.
Был случай, когда шофер, везший людей, пустился обгонять другой автобус, да так, что людей стало трясти, и мотать, и бить об стенки. «Батюшка отец Севастиан! Спаси! Помоги!» — мысленно взывала одна женщина. И все обошлось. «На другой день… я приехала в Михайловку, — вспоминает она, — и ждала в сторонке, когда батюшка пойдет в церковь. Я хотела ему рассказать, сколько страха мы вчера натерпелись, а он сам спрашивает: “Это вы вчера мне кричали: Батюшка, спаси да помоги?” — “Да, батюшка, я”, — “Так надо же, когда меня зовешь, все говорить: кто зовет, от чего спаси, а то мне же трудно. Слышу: Спаси! — а кого? От чего? Ну, благополучно доехали?”. Я просто обомлела: “Благополучно, батюшка”. Чудеса у батюшки все время, только не всегда их видим»662.
У одной женщины племянник упал с велосипеда, повредил бедро, заболел. Было несколько операций, но он потерял движение, ослабел, высох. Она вспоминает: «Вдруг батюшка сам меня спрашивает: “Ольга, у тебя кто-то болеет?” — “Да, — отвечаю, — племянник”. Воскресенье подходит, я прихожу в храм, батюшка спрашивает: “Привезла мальчика? Что же ты до дела не доводишь? Почему ко мне его не несешь? Люди ко мне из Москвы, Петербурга едут, а ты рядом и не несешь его ко мне. Вот прямо сейчас иди в больницу и на руках неси его ко мне”. Я пошла в больницу, там была с мальчиком его мать. Мы взяли Мишу и на руках по очереди донесли его до церкви. Дело было перед вечерней. Занесли в храм, поднесли к батюшке, батюшка зовет: “Ми-ишенька, Ми-ишенька!”. А он только глазами повел и лежит как плеть, весь высох, безжизненный. Батюшка говорит: “Поднеси его к иконе Святой Троицы в исповедальной”. Я поднесла. Батюшка велел, чтобы поставили стул, и говорит: “Поставь Мишеньку на стул!”. Я — в ужасе! У ребенка руки и ноги как плети, как он встанет, он ведь уже полумертвый! Батюшка тогда зовет мать и говорит: “Вы его с двух сторон держите и ставьте. Смелее, смелее!”. Поставили его, ножки коснулись стула, а мы с двух сторон держим, вытягиваем его в рост. Затем батюшка позвал еще монахинь и сказал им: “Молитесь Богу!” — и сам стал молиться. Мы держим Мишу, и я смотрю: он твердеет, твердеет, прямеет, прямеет, выпрямился и встал на свои ножки! Батюшка говорит: “Снимайте со стула, ведите его, он своими ножками пойдет”. И Миша пошел своими ножками»663.
Еще рассказ: «В 1960 году из города Ижевска приехала к батюшке Пелагия Мельник. Уже в течение полугода она не могла есть ни хлеба, ни каши, ни картофеля, ни других продуктов. Питалась исключительно молоком и сырыми яйцами. Она ослабела и передвигалась с большим трудом. Когда Пелагия попыталась пройти в келию к батюшке, ее не пропустили, так как желающих попасть к нему было очень много. Она просила, чтобы ей позволили пройти без очереди, но все безрезультатно. Внезапно открылась дверь, вышел батюшка и сказал ей: “Не плачь, Пелагия, все пройдет, исцелишься”. Дал ей свежую просфору, стакан воды, большое яблоко и сказал: “Съешь это”. Она ответила, что уже полгода не ест хлеба, болит горло, и пища не проходит. Батюшка сказал: “Я благословляю, иди в крестильную, сядь на широкую скамейку и съешь”. Она пошла в крестильную, села на скамейку и легко и свободно съела батюшкины дары. После этого она сразу уснула и проспала целые сутки. Батюшка подходил к ней несколько раз, но будить не велел. Проснулась Пелагия совершенно здоровой»664.
В 1955 году у монахини Марии, алтарницы, стала болеть верхняя губа. Губа деформировалась растущей опухолью, посинела, и Марию повели к хирургу. Он сказал, что надо срочно оперировать, и дал направление в онкологическое отделение. Матушка пошла к старцу брать благословение на операцию, но он сказал: «Опухоль уже большая, губу срежут, а на другом месте это может проявиться. Нет, не надо делать операцию. Прикладывайся к иконе Святой Троицы, что в панихидной. Бог даст — так пройдет». Через месяц мать Марию снова можно было видеть в церкви, такую же быструю и хлопотливую. «Как же вы губу вылечили?» — спросил ее кто-то. «А я не лечила ее, только к иконе Святой Троицы прикладывалась, как батюшка благословил, опухоль стала уменьшаться и постепенно совсем пропала. Слава Богу!»665.