— Я не использую этот формат. И не делаю таких этюдов.
Он уткнулся лицом в холст, обнюхал его, покачал головой, потом поцарапал краску, отщепил желтый кусочек, раздавил его большим пальцем на ладони и снова понюхал.
— Я уже много лет не использую эфирные краски. Было время, я ими писал, когда работал с Лотреком, но теперь пользуюсь только парафиновым воском, который растворяю скипидаром.
Склонив свой орлиный профиль, он посмотрел на меня чуть свысока и не слишком дружелюбно.
— Ну да, это я написала, Винсент. Мне так понравилась та картина в вашей комнате.
— Ты должна была предупредить меня, сказать заранее.
— Я же говорила вам, у меня нет воображения, у меня самой не получается творить, я способна только воспроизвести манеру художников, которыми восхищаюсь. Потому я и просила вас о советах и помощи, но вы не захотели.
— Если только для того, чтобы по-дурацки меня копировать, то, конечно, нет. Что ты из себя представляешь на самом деле? Ты спрашивала себя, почему ты хочешь заниматься живописью и почему у тебя не получается? В любом случае ты не художник. То, что ты делаешь, ужасно!
— Не говорите так, умоляю. С моей стороны это был знак уважения.
— Ты вульгарна! Именно это я больше всего ненавижу! Ты просто посредственный подражатель, ты не существуешь, в тебе нет ни характера, ни души, ты даже неспособна написать плохую картину, ты только обезьянничаешь, копируя других!
Винсент швырнул картину на пол через всю комнату и, прежде чем я успела отреагировать, вышел из мастерской, хлопнув дверью и оставив меня совершенно уничтоженной.
Я все же не бросилась сразу за ним — какие-то крохи самолюбия во мне еще оставались, — но понимала, что медлить нельзя. Вечером я пошла к нему просить прощения, мне была невыносима мысль, что мы поссорились и он на меня сердится, особенно за то, что я написала его картину. Я не хотела ничего дурного, только выразить по-своему мою любовь и восхищение; конечно, сначала он велит оставить его в покое, но я знала, как с ним помириться. Все пройдет, как я задумала. Винсент не злопамятен.
Под утро он сделал мне необыкновенный подарок. Покопался в своей сумке, достал оттуда пучок кистей. Долго внимательно перебирал их при свете свечи, выбрал одну и отдал мне, потому что это хорошая кисть, удобная, которую он очень любит и постоянно использует, — ею мне будет хорошо работать. Еще он подарил тюбик желтого крона от Папаши Танги[52], потому что мой желтый никуда не годился. Это самые прекрасные подарки, которые я только получала. Тюбик давно опустел. Он затвердел, ссохся, заржавел, этикетка слетела, но я храню его в потайном ящике моей коробки с красками, и только я знаю, откуда он. Я сохранила и кисть. Винсент был прав, это хорошая кисть, верная подруга, никогда не покидавшая меня, я пользовалась ею шестьдесят лет, почти каждый день, и она не потеряла ни одного своего волоска и всегда меня слушалась.
Когда я оделась, уже занимался день, Винсент взял меня за руку, я присела на кровать рядом с ним, какое-то время мы сидели молча. Он улыбнулся мне и погладил по щеке.
— Уже поздно, Винсент, мне пора возвращаться.
Он кивнул, я поднялась, но он удержал меня за руку.
— Она интересная, твоя картина, я бы не стал писать подсолнухи на оранжевом фоне, но получилось удачно. Ты на верном пути, но нужно быть более гибкой, ты должна найти правильную дистанцию между твоей рукой, кистью и холстом, и больше работай над фактурой, тебе надо быть подвижней. Только не старайся сделать красиво, вовсе не к красоте ты должна стремиться.