Вскоре началась зимняя сессия и, может быть, мое не вполне уважительное отношение к занятиям на факультете, но, весьма вероятно, и усилия деканата привели к тому, что какой-то один экзамен я не сдал. Вызов к Элеоноре Анатольевне Лазаревич, нашему замдекана, я воспринял скорее иронически, хотя и не ожидал перевода на заочное отделение. Причем перевод этот был сделан как-то особенно оскорбительно – почему-то не на второй, а вновь на первый курс, да еще на первый семестр, то есть я терял сразу три года в сравнении с другими – два года за счет этого перевода и год, который был лишним на заочном отделении в сравнении с дневным.
Тем не менее я не воспринял это как «первое серьезное предупреждение», хотя к концу разговора Элеонора Анатольевна почти взвизгнула:
– И вообще к вам иностранцы в университет приезжают!
Я не стал говорить, что это не имеет отношения к успехам в учебе, но заметил, что иностранцем, о котором ей сообщили, был Константин Паустовский, выдвинутый в этом году на Ленинскую премию. Но все это не имело значения: решение было принято заранее и, конечно, не ею.
«Вечера забытой поэзии», таким образом, прекратились, но в высотном здании, где нам с Томой после свадьбы дали комнату, я года через два устроил выставку трех художников, работы которых из-за их непричастности к социалистическому реализму не показывались не только в музеях, где экспонируются сейчас, но даже на временных выставках, начиная с 1930-х годов в СССР: Веры Ефремовны Пестель, Льва Федоровича Жегина и Татьяны Борисовны Александровой. Подобные выставки в те годы проводили лишь два человека в Советском Союзе: Николай Иванович Харджиев в Музее Маяковского (в доме Бриков на Таганке) под названием «Художники – иллюстраторы Маяковского» и известный коллекционер русского авангарда (один из немногих в то время) Яков Евсеевич Рубинштейн в «Капишнике» – Институте физических проблем РАН, его племянник был референтом П. Л. Капицы. Институт, естественно, был закрытым, и посторонние могли туда прийти только на вернисаж, но несколько вещей Пестель и Жегина там были выставлены. А выставки Николая Ивановича, составленные из 25–30 шедевров, естественно, были очень небольшими и длились два-три дня, тогда в музее собиралось тридцать – сорок человек знакомых. На первой выставке было три или четыре холста Жегина как иллюстратора первой книги Маяковского «Я».
У нас все было иначе. Во-первых, в самом университете было тысяч двадцать пять студентов и тысячи преподавателей и сотрудников, во-вторых, в те годы вход в Главное здание был открыт для всех желающих. Самое невероятное – выставка длилась месяца полтора и была во много раз крупнее выставок Харджиева просто благодаря размерам двусветной университетской гостиной и большим стеллажам. К счастью, тогда картин русского авангарда не воровали и музеев с этой целью не грабили, но на всякий случай мы установили ежедневные дежурства студентов, в том числе и тех, кто без всякого труда получил разрешение на использование гостиной. К сожалению, это был не наш курс, – наши все еще жили на Мичуринском. Но на вернисаже, объявления о котором висели не только в университетских корпусах, но и в Доме литераторов, Домжуре и в других местах, была хорошая публика из интеллигентной Москвы – академики Лазарев и Алпатов, Саша и Мариэтта Чудаковы, Борис Успенский и многие-многие другие. На экскурсии приезжали даже целые группы, но давать им внятные искусствоведческие пояснения мы еще не были способны.
Месяца через полтора меня поймал на факультете наконец догадавшийся, от кого это идет (ведь разрешения на выставку просил не я), тогдашний секретарь парторганизации и сухо спросил:
– Кто вам, Григорьянц, разрешил устраивать выставку художни ков-формалистов?
Я на него, доцента, не помню уже сейчас фамилии, спокойно посмотрел и ответил:
– А академику Лазареву выставка очень нравится.
– Это какой, с исторического факультета? – озабоченно спросил парторг.
Но это уже не имело значения – все, кто хотел, выставку посмотрели, и ее пора было закрывать.
Выставка в ГЗ МГУ 1968 году. В центре И. Н. Попов
Выставка в ГЗ МГУ 1968 году работы В. Пестель
На митинге на Пушкинской площади я, кажется, замечен не был (потом по факультету бегали «проверявшие»), вероятно, потому, что минут на тридцать опоздал. Восемнадцатилетний розовощекий Вадик Делоне (внук того академика, который в молодости был лаборантом у моего деда) прибежал с филфака, чтобы меня забрать, тем более что я был дружен с Синявским, а именно его защита была целью митинга – и я специально приехал на факультет уже будучи на заочном. Но у меня было какое-то другое срочное дело, стихи «смогистов» (самых молодых гениев) восторга у меня не вызывали, и я сказал, что приду попозже. И пришел. Те, кто рассказывают (к примеру, Лилиана Лунгина), что первый политический митинг быстро кончился и все разошлись, площадь опустела, то ли плохо помнят о декабрьских событиях, то ли там не были. Поскольку я слегка опоздал, сразу уходить мне не хотелось, и я еще довольно долго шатался вокруг площади, встречал на улицах то одних, то других знакомых, мельком поглядывая, что же твориться вокруг памятника. Демонстранты действительно разошлись, точнее, они только собирались на площади Пушкина, чтобы идти к Дому литераторов и протестовать возле него, но двадцать или тридцать сотрудников КГБ приказа расходиться не получили и еще часа два бродили по площади под моросящим то ли дождем, то ли снегом. Это было по-своему комично – мрачная демонстрация офицеров КГБ в одинаковых темных пальто, плотно окруживших Пушкина. Потом мы вспоминали это с Виктором Ореховым (капитаном КГБ, осужденным за то, что предупреждал диссидентов об обысках), который был в числе этих гэбистов. На следующий день меня в высотке поймал взволнованный сокурсник Леша Бабий и стал допытываться, был ли я на Пушкинской. Я его там не видел, почему он это выясняет, понять не мог и сказал ему, что не был. Он мне тоже не сказал, что он там был и что у него неприятности по партийной линии, а я и не знал, что он член КПСС. Оказалось, что филологи, а с ними и Леша Бабий ушли на Пушкинскую – на первый в новое время политический митинг в СССР с «психодрома» – небольшой внутренней площади перед старым зданием университета, там всегда царило какое-то возбуждение, но у меня не хватало времени туда спускаться. То, что университет поставил там памятники Герцену и Огареву, изгнанным из его стен, меня всегда забавляло. Может быть, когда-то поставят и памятники тоже исключенным Андрею Амальрику и Володе Буковскому, немало пережившим и много сделавшим для России.
В целом перевод на заочное отделение мне был скорее удобен. Многотерпеливая матушка перед свадьбой сказала мне:
– С расходами на свадьбу я, конечно, тебе помогу, но у меня подошел пенсионный возраст и дальше поддерживать тебя я не буду – себя и свою семью содержи сам.
Человеком я был, по-видимому, довольно легкомысленным и двигался по пути, казавшемуся мне естественным и неизбежным. Меня совершенно не испугало, что диплом я получу неизвестно когда, а может быть, и не получу вовсе (как и оказалось), а найти работу без него теоретически нельзя, да еще с кончающейся через год временной московской пропиской.
Но я получил сразу три интересных предложения постоянной работы.
Николай Павлович Пахомов – директор музея в Абрамцеве предложил мне работать у него. Заманчиво это было необыкновенно: жить в усадьбе Аксаковых – Саввы Мамонтова и пользоваться поразительной библиотекой музея. Но работа Николая Павловича включала в себя хозяйские обязанности – он выцыганил сперва один этаж (в память о Серове, Врубеле, Мамонтове, с которым был знаком, будучи сам из очень богатой купеческой семьи), а постепенно и весь дом у своего бофрера Веснина, который, как президент Академии архитектуры, получил Абрамцево для Дома творчества архитекторов. Николай Павлович мне объяснил: