Вместо ответа жена лишь усмехнулась. За ее усмешкой скрывался легкий упрек в мою сторону, а во взгляде читалось: «Вечно ты нервничаешь. Вот опять. Подобной слабостью очень легко воспользоваться». Но вслух она лишь тихо сказала:

– Может, это мусорщик решил подшутить над нами? Тот, что помоложе, явно любит разыгрывать людей. Возможно, этот башмак валялся в мусорном баке другого дома где-то неподалеку.

– Ну да, ну да, – ответил я без особого энтузиазма, хотя толком ее уже и не слушал.

Этот белый мужской резиновый башмак, утративший свое прямое предназначение, уже четко и ясно отпечатался глубоко в моем сознании, и я ничего не мог с этим поделать. Жена хоть и сморщилась, как бы говоря: «Э, да он опять того», – однако сказала:

– Вчера тоже всю ночь гремел гонг. Похоже, у кого-то снова совершали шаманский обряд.

– Что за чушь! – возмутился я, метнув недовольный взгляд в ее сторону.

Этот случай подтвердил, что и мою жену охватило то же чувство страха, что и меня.

Это случилось, когда я был в классе четвертом. Одним дождливым днем, гуляя по полю, я увидел выброшенный кем-то сапог и замер. Среди густых зарослей редьки из земли торчал дзика-таби[7] черного цвета. Вид этого сапога с виднеющимися сзади тремя застежками настолько сильно врезался мне в память, что даже спустя столько лет при одной только мысли об этом у меня по спине бегут мурашки.

Шел второй год с начала Тихоокеанской войны, когда дзика-таби, можно сказать, вошли в моду. Изначально своим внешним видом они напоминали обувь, специально предназначенную для шахтеров и рабочих, и действительно казались подходящими для этого дела. Почти в трех километрах от нашей деревни располагались железнодорожный завод и кожевенная фабрика. Рабочие этих предприятий освобождались от воинской повинности, поэтому многие жители нашей деревни стремились устроиться именно туда. Так что дзика-таби можно было увидеть чуть ли не в каждом доме.

Почему же тогда этот черный сапог так напугал меня? Быть может, причина была в том, что он оказался в поле, среди густо посаженной редьки, то есть не на предназначенном для него месте. На первый взгляд можно подумать именно так. Если бы это была единственная причина, то я, наверно, так бы не испугался. К примеру, подошва этого дзика-таби могла треснуть по причине того, что была жесткой из-за недостатка в ней резины. Вполне логично, что хозяин непригодного сапога, недолго думая, выбросил его в поле, а второй сапог из пары валялся где-то неподалеку. Вряд ли стоило из-за этого так пугаться.

И вот только сейчас мне пришло на ум, в чем было дело. Тем дождливым осенним вечером я возвращался домой в полном одиночестве. Никак не могу вспомнить, как так получилось, что я шел домой совершенно один в такую поздноту. Знаю только, что с того момента, как я вышел из школы, меня уже охватила тоска из-за предчувствия, что сегодня Большая Гора не будет видна. В дни, когда шел проливной дождь, как в тот вечер, Большая Гора была почти полностью скрыта за тучами.

Всем известно, что настроение людей во многом зависит от погоды: в пасмурные дни люди чувствуют себя хуже, чем когда светит солнце, в дождливые – хуже, чем в просто ненастные дни, и конечно же, страшно тоскливо оказаться поздним осенним вечером под проливным дождем в пустынном поле. Но для меня в тот момент еще более ясным было то, что в такой дождливый день Большая Гора полностью скрывается в тучах. И тогда очертания близлежащих холмов, обычно уютно располагающихся у подножия Горы, вдруг становятся неестественно черного, смоляного цвета и приобретают пугающий вид. Поле тоже теряет свои очертания и все больше и больше проваливается вниз. Весь мир в одно мгновение теряет привычные пропорции и становится пустым и холодным, а все его части, стремясь каждая по-своему утвердиться в этом мире, будто бы ведут друг с другом бой. Почему же эта картина так угнетала меня?

Большой Горой в нашей деревне называли простирающийся далеко на запад голубовато-зеленый кряж Машиннен. Я всегда ассоциировал его с источником собственного существования, а также балансом всего окружающего меня мира и поэтому относился к нему с неким благоговением. Если первой вещью, к которой я привык с момента своего рождения, была грудь моей матери, то второй, несомненно, была Большая Гора. Ее всегда было видно из нашего дома: стоило только распахнуть дверь – и взору открывалось все великолепие Большой Горы, величественно возвышающейся до самих небес западного горизонта с бесконечным множеством холмов и долин, разбегающихся в разные стороны от ее основания. Одна из этих долин походила на широкую юбку с подолом, растянувшимся вдоль широкого ручья, вниз по течению которого в густой тополиной роще располагалась наша деревня. Перед ней начиналось узкое поле, постепенно расширяющееся и принимающее форму треугольника, в каждом углу которого стояло по небольшому холму. Один из них указывал путь на Вонсан, другой – обозначал конец плодородной равнины Анбен.

В тот безветренный, но дождливый вечер в поле уже почти никого не было. До развилки дорог между нашей и верхней деревней Помэги следовало несколько пустых повозок. Шагая рядом с ними, я был, в общем-то, спокоен. Пожилые на вид возницы повозок в больших камышовых шляпах на головах неторопливо ехали, почти вплотную прижавшись к спинам своих волов, и то и дело перебрасывались словами. Вероятно, они могли бы предложить мальчику, идущему под дождем, взобраться на одну из своих пустых повозок, но почему-то именно в тот день никто из них не обратил на меня внимания. Сам не зная почему, но я воспринял такое отношение как вполне нормальное – мысль, не соответствующая для ребенка моего возраста, – и у меня не возникло ни малейшего желания просить их об этом. Однако когда я свернул на дорогу, ведущую к моей деревне, и остался совсем один, то ясно ощутил тоску и страх, охватывающие меня в дни, когда идет дождь и Большая Гора не видна. Каким же отчетливым было в тот момент это ощущение! И какой сильной была моя тоска! В дождь, льющийся с небес без малейшего дуновения ветра, все было переполнено серостью и холодом. Казалось, что единственным звуком окружающего меня мира был лишь шум дождя. И звучал он где-то далеко, так далеко, что услышать, как холодные капли бьют о снопы собранного в поле сорго[8], можно было, только если очень постараться. Для моего притупленного слуха этот шум дождевых капель, некое низкое и гулкое эхо между небом и землей, был лишь звуком пустоты, в которой исчезла Большая Гора.

Большая Гора была скрыта за облаками, и за счет этого узкое поле казалось еще более осевшим, а два холма, возвышающиеся по бокам, вырисовывались под дождем четкими черными силуэтами. Наша деревня, так отчетливо раскинувшаяся перед моими глазами, выглядела непривычно унылой и заброшенной, даже несмотря на то, что из трубы каждого дома поднимался дымок. Тогда я спросил себя: почему то, что Большая Гора скрылась за тучами и не видна, делает и это поле, без того пустынное, и этот мир таким унылым и холодным? Почему исчезновение Горы из поля моего зрения так меняет все вокруг – холмы, реки, поле и даже моя деревня оказываются не на своих местах? И именно в этот момент я заметил дзика-таби, брошенный на краю поля с редькой. Волосы встали дыбом на моей голове, я содрогнулся от испуга и сломя голову тут же убежал прочь.

Позже я узнал, что произошло после того, как мы с женой нашли у своих ворот белый мужской башмак. В ту ночь жена, по всей видимости, взяв этот ботинок, бродила туда-сюда по переулку и в конце концов подбросила его кому-то из соседей. Разумеется, она считала ниже своего достоинства рассказать мне о своем поступке и даже виду никакого не подала. Я тоже еще утром поступил так же – выбросил ботинок в цементный ящик для мусора, стоявший у наших ворот, считая, что ничего такого не было. Так, терзаемые сомнениями, мы решили эту проблему. Однако жену неприятное ощущение, видимо, не оставило. Пока я целый день мотался по улицам, она до вечера сидела дома одна, страхи ее все-таки одолели, и с наступлением темноты она вышла из дома и вытащила башмак из груды мусора. Жена бродила по улице в поисках подходящего места, чтобы выкинуть его, и в конце концов забросила ботинок за забор одного из соседских домов. После этого она, вероятно, совсем успокоилась.

Однажды утром, спустя десять дней, я проснулся от громких возгласов жены:

– Дорогой, выпал снег! Ты только посмотри!

Я тут же выпрыгнул из кровати и, не переодеваясь, прямо в пижаме, выбежал к ней во двор. Она стояла посреди двора в одной ночной рубашке и радостно улыбалась. Повсюду лежал снег, и солнце уже почти встало в утреннем безоблачном небе.

– Наверно, снег шел всю ночь! – сказала жена.