Я много размышлял об опасном предприятии, которое вы задумали, и со всей тщательностью пересмотрел в уме все, о чем мне упоминали или что давали понять. Это неприятные вещи, репутация этого человека была темной, и в определенных местах еще живы печальные воспоминания. Но если, как я полагаю, вы не остановитесь, то я вновь призываю вас: будьте бдительны, будьте осторожны.
Начиная с сегодняшнего дня я не буду доступен в течение нескольких недель и хотел бы, чтобы вы поняли, что я предпочитаю не интересоваться далее этими вопросами.
Я сидел в тишине у окна моей комнаты, распечатанное письмо лежало передо мной на столе. Снизу, из промозглого гостиничного двора, доносились звук воды, с грохотом льющейся в ведро, и короткие указания, которые давал хозяин.
Ректор школы не вышиб меня из колеи как человека слабого или легко поддающегося настроению, но письмо выдавало его страхи. Он не желал более иметь ничего общего ни со мной, ни с моим предприятием, потому что он говорил с кем-то о Вейне и, вероятно, услышал больше, чем знал ранее, и услышанное испугало его.
Я не остановился, но предупреждение заставило меня сделать паузу и впервые рассмотреть весь вопрос в целом несколько более серьезно. Я по-прежнему знал очень немного — и это лишь пробуждало еще больший интерес. Какова была предполагаемая опасность? От чего меня предостерегали? Какой природы были истории, слухи, намеки о Конраде Вейне, человеке, который был мертв уже около двадцати лет? Я чувствовал себя так, будто на ощупь иду сквозь туман, слыша неясный свист и адресованные мне тихие крики, чтобы я остерегался, держался настороже, но не дающие никакой подсказки о том, чего я должен остерегаться или с какой стороны опасность.
Во дворе заскулила собака — раз, другой, и внезапно снова повисла тишина.
А потом в мыслях у меня возник образ покойного опекуна, человека, который воспитывал меня с детства и помогал мне формировать и укреплять характер. Что бы он сделал? Какой совет дал бы сейчас? Я понял сразу — и понял без всяких сомнений, — что последовал бы ему. Я продолжил бы свои планы с осторожностью, не пренебрегая полученными предупреждениями, пусть даже неясными, без всякой ложной бравады. Мой опекун был человеком смелым и отважным. Кроме того, он был осмотрительным. Я не мог сделать ничего лучшего, чем попытаться подражать ему.
А пока я собрался посетить дом номер 7, Прикеттс-Грин, Ю. З.
Я нашел ряд трехэтажных оштукатуренных зданий, расположенных позади принадлежащего им прямоугольного парка, со всех сторон обсаженного вязами и выходящего на широкую набережную и на Темзу. Была вторая половина чудесного морозного и ясного дня, солнце клонилось к закату, окрашивая небеса глубоким темно-бордовым цветом и посылая золоченые стрелы, отражавшиеся от черной речной глади.
Я проделал весь путь пешком, следя, чтобы Темза все время была слева, и упиваясь гармоничной красотой неба и реки, голых деревьев и элегантных домов.
Дальше к востоку движение на дороге было оживленным, но когда я подошел к Челси, оно стало более тихим. Много раз я останавливался и, облокотившись на парапет набережной, смотрел вверх и вниз вдоль реки, в восторге от всего, что я там видел, а затем оборачивался и обводил взглядом дома, восхищаясь изысканными пропорциями и красивыми контурами крыш. «Лондон», — мысленно говорил я себе, осознавая, как все сильнее и сильнее люблю его. «Лондон».
Небо над головой — прозрачное как эмаль. В тот день я был счастлив.
Номер 7 по Прикеттс-Грин стоял в конце маленького ряда домов, смотрящих на запад. Рядом с ним, по другой стороне изгороди из вязов, продолжались дома Чейни-вок.
Здание выглядело не слишком ухоженным. Облупившаяся краска, немытые оконные стекла, да и весь ряд домов в сравнении со своими фешенебельными соседями казался заброшенным, но эта запущенность странным образом внушала мне доверие, и я решил, что не стоит отказываться от дальнейшего изучения. Я встал спиной к реке на противоположной стороне улицы. Здания сейчас были в тени — черные окна, пустые глаза, — в то время как в других сияли огни ламп и люстр, занавески ниспадали элегантными складками, и, думая о людях в этих комнатах и о тепле очагов, веселье и уюте, я ощутил, как волна одиночества и уныния поднялась и захлестнула меня. Я задрожал, ссутулился и глубже втянул голову в воротник пальто. Это продолжалось всего несколько секунд, но нарушило мое душевное спокойствие и оставило меня встревоженным и более всего тоскующим по компаньону.
Я поспешил перейти дорогу и отодвинул засов на низких железных воротах, через которые можно было войти в парк Прикеттс-Грин.
В записке, пришедшей от школьного казначея, были адрес дома и имя мистера Сайласа Тридголда, смотрителя, который пустит меня. Но после того как я дважды потянул звонок, и он тоненько забренчал где-то в глубине коридора, довольно долго стояла полная тишина, и поскольку дом стоял темный и в нем царила та неопределенно печальная атмосфера, что наводит на мысли о пустоте, я уже почти готов был уйти, подумывая, не проверить ли еще черный ход, однако потянул звонок еще раз, и наконец услышал в ответ раздраженный голос, призывающий иметь терпение, и шаркающие по каменному полу шаги.
Точный возраст мистера Сайласа Тридголда угадать было невозможно — ему с равным успехом могло быть и пятьдесят лет, и девяносто. Он был тощим, скрюченным и искореженным, как древнее дерево, с согбенной спиной, в грязном белье и засаленной одежде. Он открыл мне парадную дверь и, не сказав ни слова, отступил в сторону, так что после заминки я вынужден был счесть этот жест за приглашение и шагнуть в вестибюль. Света внутри не было, но старик повернулся, все так же ни слова не говоря, захромал впереди меня и у подножия старой лестницы отвернул газ, который едва осветил ступени.
На первом лестничном марше, сквозь узкое окно, я взглянул на небо, догоравшее в своем последнем великолепии, «красное, как всякая кровь»[1].
Голые половицы гулко отзывались на наши шаги. Все двери, которые мы проходили, были закрыты.
— Я так полагаю, этот дом пустует, — сказал я, останавливаясь, чтобы перевести дыхание.