Мысль о пирогах с бараниной Снекера и эле заставила меня пропустить мимо ушей предупреждения мистера Бимиша и, боле того, посмеяться над ними.
Я поблагодарил его за обед, распрощался и ушел. И вновь Шоува нигде не было видно, а магазин был темен и пуст.
Я поспешно вышел и спустился по ступеням на булыжники Крэб-Пэсседж, теперь уже скользкие от дождя.
4
Но я не мог отделаться от мистера Бимиша. Его образ, руки, удовлетворенно сложенные на животе, сверкающие маленькие глазки оставалась со мной весь тот день, а ночью он, чуть улыбаясь, появился в моих беспокойных снах. Я лежал, бодрствуя, в темные предутренние часы, остро осознавая, что он рядом.
Это было примерно перед тем, как я вспомнил, что больше не видел мальчика.
Но предупреждения Бимиша не нашли во мне отклика, я пренебрег ими с раздражением, хотя время от времени вновь мысленно повторял слова «оставьте это» и задавался вопросом, что за ними стоит.
Я никогда не был упрямцем, молодым или старым, но я был тверд и решителен. Всю мою жизнь, сколько я себя помнил, я делал то, что намеревался сделать, сам строил свои планы, следовал им до конца и ни перед кем не отчитывался. Кроме того, как я дал понять Бимишу, а что мне еще оставалось делать? Честно признаться, я до сих пор не освоился в Лондоне, я был одинок — ни дома, ни семьи, ни друзей. Я привык к этому и не чувствовал себя чрезмерно обеспокоенным или несчастным, но я нуждался в цели, а исследование жизни Вейна давало мне ее на ближайшее время. Откажись я от этого, и у меня возникло бы беспокойное ощущение того, что повсюду вокруг лежит пустота, бессмысленное, бесцельное существование, в которое я мог бы угодить, как в западню. До сих пор у меня всегда была цель, пусть даже самая простая — следующее место, в которое надо направиться. Я боялся утратить цель и, утратив ее, утратить заодно и уверенность в себе.
Ничего этого я не продумывал так логически и ясно, как сформулировал теперь, впоследствии; на самом деле я лишь бегло обвел все взглядом и испуганно оглянулся через плечо, прежде чем сделать крутой вираж.
Кроме того, я начинал чувствовать себя в «Перекрещенных ключах» все менее уютно, да и никогда, разумеется, и не чувствовал себя там особо желанным гостем; это было лишь временное убежище, вдобавок весьма далекое от того, чтобы быть удобным. Вечерами, если я не уходил на прогулку из-за усталости или скверной погоды, я читал, лежа на кровати, или сидел в одиночестве, игнорируемый всеми, внизу в баре. В других лондонских гостиницах и трактирах я вступал в разговоры, заводил случайных знакомых, с которыми мог поболтать о пустяках. Здесь ничего такого не случалось. Это было негостеприимное место, завсегдатаи — неприветливые и подозрительные, замкнутые, занятые собственными делами. Оно вполне удачно послужило своей цели, но я должен был оставить его без сожалений и без оглядки. И хотя я больше ни разу не видел женщину в комнате за занавесом из бусинок, мысль о том, что я могу увидеть ее еще раз, вызывала у меня тревогу.
Я планировал подыскать жилье либо в Сити — возможно, близ зданий Суда, или же в окрестностях Челси, ибо я полюбил Темзу, и мне было бы приятно жить на ее берегах и узнавать ее все лучше и лучше во всех проявлениях.
Но сначала я должен был пойти на вторую встречу.
Я прожил в Лондоне почти три недели и все больше привыкал к нему. Дерзну сказать, я уже считал себя светским и воспитанным джентльменом, но, честно говоря, я по-прежнему оставался странником и пришельцем во всем, кроме поверхностного слоя недавних навыков, человеком, всю свою взрослую жизнь путешествовавшим по диким, дальним и первозданным краям и жившим в городах, имевших с этим городом весьма мало общего, в которых были совсем иные манеры, обычаи и люди.
Мне мнилось, что я сделался неотличимым от любого английского джентльмена, поскольку таким я сам себе представлялся, в то время как все вокруг меня, насколько я теперь понимаю, должно быть, лишь делало еще более явной мою чуждость.
Раз-другой, на востоке и в Индии, я посещал джентльменские клубы и сидел на бамбуковых стульях под опахалом или же на свежем воздухе на веранде, пил виски и беседовал с англичанами, чайными плантаторами, чиновниками, военными, государственными служащими, а потому я предположил, что буду чувствовать себя как дома в клубе «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, как и где угодно.
Но в то холодное декабрьское утро, стоя перед огромными каменными колоннами и глядя на ступени, ведущие к входной двери, я чувствовал себя отчаянно неуверенным в себе и к тому моменту, когда я призвал всю свою храбрость, чтобы приблизиться к этой двери, мои легкость и непринужденность, моя беспечность в подражании манерам лондонского джентльмена, испарились окончательно.
При виде огромного мраморного вестибюля и ведущей наверх лестницы, и мельком заглянув через открытые двери в торжественные, обшитые панелями залы — о подобных залах я прежде только читал в книгах, — я чуть было не сбежал. Но прежде чем я успел это сделать или собраться с мыслями, я услышал позади себя голос с резким шотландским акцентом.
— Мистер Джеймс Монмут, я уверен.
Я резко повернулся.
Преподобный Арчибальд Вотейбл был высоким — более шести футов роста, широкоплечим, чуть сутуловатым солидным мужчиной в расцвете сил, с выступающими надбровными дугами, одетым в черный костюм с белым пасторским воротничком.