Об этих валунах интересную историю рассказывал Вовке дед Аврам. Ехал, говорит, с поля старик баштанник, вез домой тыквы. Ехал не торопясь, трубку курил. А колеса скрипят, телега дребезжит, и не слышит старик, как тыквы шлепают на землю. Одни, треснув, так и остались лежать на дороге, другие на огороды покатились, а которые — до самого Ингула.

— Да какая ж это тыква? — удивлялся Вовка. — А ну, ударьте топором — искры полетят.

— Э-э! То не простая тыква — заколдованная.

— А почему они такие огромные?

— Потому что выросли. Камень и тот растет, чтоб ты знал. Когда я был еще молодым, как этот Мартын, — и дед показал на высокую отвесную скалу, — был мне всего до пупка — вот такой крохотный. Встану, бывало, возле горы и даю щелчка. А сейчас поди как вырос — не достанешь…

И начнет Аврам Дыня рассказывать, как они когда-то жили. Да что дедовы разговоры!.. Вовка и сам помнит довоенную жизнь. Село пахнет яблоками, магазин — бубликами, взмыленные лошади, бегущие на водопой, — ячменем… По мосту подводы громыхают: одни — в Бобринец на базар, другие — за дровами на Долинскую. А под мостом детворы видимо-невидимо: одни — ныряют, другие — в воде плещутся, третьи — карасей ловят. Какая рыба попадалась! А сомы!.. Сейчас их нет. Снарядами и бомбами рыбу поглушили, и поплыла она, мертвая, в Черное море.

И село война приглушила. Закопалось оно в землю, притаилось. Наскоро врытые землянки, как свекольные ямы, глиной да ботвой едва прикрыты. Не окнами (их нет), а зияющими дырами смотрят землянки на весеннее солнце. Там, за мостом, на Купавской улице — первая Вовкина халупа. А рядом едва заметная лачуга, где живет одна-одинешенька Ольга — такая запуганная девчонка, что совсем не выходит на улицу. И дальше — несколько пустующих усадеб. Значит, нет живых. Кого сожгло, кого убило, кого голодом уморило. Да, много безлюдных дворов, потом еще несколько землянок, а потом уже — Денис Яценко: у него большая семья… И на Мартыновке горсть людей, на пальцах можно посчитать. Через дорогу-траншею — дед Аврам, затем снова пустые огороды, за ними — Яшка Деркач с матерью да еще три-четыре халупы. А на отшибе, под скалой Мартыном, уцелела единственная хата старого Кудыма. (Кудым! И вспомнить неприятно: к этому скряге Вовка нанялся пастухом.)

Мертвая тишина над землянками. Никто не пройдет, не проедет. Не замычит корова в сарае, не залает собака на цепи. Тихо. Почти как на кладбище. Сколько таких сел над Ингулом! Сколько по всей Украине!

…А в разбуженной теплыми ветрами степи забурлила жизнь. Вон суслик пополз к соседу. Крикливое воронье кружит над подбитыми танками. Козы зеленую травку общипывают. Между окопами — желтые одуванчики, лохматые головки сон-травы, дымчатые венички полыни. Все к солнцу тянется.

И Мишка Цыганчук немного отошел. Рубашка расползлась на плечах, теплые лучи спину согревают, а он сидит на перевернутой гильзе от снаряда, как на донышке ведра, и вырезает замысловатый узор на кнутовище.

Вовка тихонько подходит к Мишке сзади, шапку на затылок, вытягивает шею. В его больших черных глазах с голубыми тенями от длинных ресниц — жадное любопытство ко всему. Зачарованно смотрит Вовка на Мишкину работу. Красиво! Очистив толстую вишневую палку от коры, Мишка начертил клеточки, и каждую клеточку по-разному вырезает: одну — колокольчиком, другую — морскими волнами, третью — оживляет хитрыми узорами. Не кнутовище, а дудочка получается.

«И кто научил его этому?» — удивляется Вовка, хотя и знает, кто учил мастерству молчаливого Мишку. Был когда-то у него отчимом цыган. Здоровый, красивый и такой ленивый, что мухи с носа не прогонит. Пил, да гулял, да песни пел. Но Мишкина мать любила его. За веселый нрав любила. За то, что, когда трезвый бывал — правда, это редко случалось, — принимался выпиливать и вырезать. Проспится, для настроения сыграет на гармошке, гопака спляшет — и потом за дело: одну ложку или подставку, бывало, месяцами делает. Но когда закончит, вся Мартыновка диву дается. Соберутся женщины и начинают:

— Гляньте-ка, бабоньки! Это совсем не черпак, а вроде как сом. Вон голова, а вон усы. Даже вертит хвостом.

— А вон солонка, смотрите, прямо живая! Так и улыбается, ей-богу!

Пожил-погулял цыган в селе и подался невесть куда в широкий мир, оставив Мишке обидное прозвище Цыганчук, да еще неуемную привычку — вырезать. Теперь Мишка не пропустит ни единой щепки, ни одной палочки, все прикидывает: что бы такое смастерить?..

— Ну что, получается? — спрашивает Мишка и, лукаво прищурив глаз, смотрит на кнутовище. На бледном лице его тихая радость, сдержанная гордость: вот взял сухую вишневую палку, поколдовал над ней — и ожила она удивительными узорами.

— Получается, — облизывает Вовка языком засохшие губы (жарко ему и завидно: какое кнутовище будет у Мишки!). — Получается, лучшего не надо!

— Хочешь, я тебе саблю сделаю? Заместо ручки — львиная голова с мохнатой гривой. Лев из зарослей охотится: присел, ноги под себя — вот-вот прыгнет… Сам видел на картинке.

Мишка задумался, будто переносит на резьбу живого льва. Седой чубчик падает на лоб, солнце выполаскивает каждую морщинку, и лицо у мальчугана уже не хмурое, а по-детски доброе.

Эта сосредоточенность передается и Вовке. Он молчит; в сонной тишине рождаются добрые слова, которые он из-за мальчишеской застенчивости никогда не скажет вслух.