22

Неделя беспрерывных косых дождей (шла перемена ветров) внезапно измучила Светлану так, как не измучила ставшая вдруг давней, полузабытой, почти небывшей – ее безумная одиссея. Наверное, просто кончались силы…

Хотелось лежать и зло плакать – зло и бессильно. Черные мысли она гнала, но ничего не могла поделать с бессилием и злостью. Это было как дождь, это следовало пережить… как дождь, который хлюпал за окнами и напитывал воздух сырой тоской.

Сайрус, милый, ты лучше не подходи ко мне, шептала она беззвучно, я ведь почти не человек сейчас, я не та, которую ты обронил из рук, и не та, которая упала тебе в руки. Я рычу на всех, кто приближается. Я их боюсь, они могут сожрать моих щенков. Я их ненавижу… Сайрус, Сай, ты ведь все понимаешь, да? Найди себе любовницу, нам обоим будет легче. Нет, я тут же убью ее, как только узнаю. Сделай что-нибудь со мной, преврати меня обратно в человека, ты же можешь… Он не мог, и она это знала.

Ах, столько надо было сказать, а получается так мало и не то. Как будто я не знаю языка, как будто молчала сто лет. Вырывается фраза, в которую я вкладываю все, а люди слышат лишь: «Зачем нужно столько времени? Из-за него все беды…» Глупо, Господи…

А если бы и правда, одной фразой? Одной строкой, строфой? Не главное, а то, что остается, когда слова уходят, истираясь? Сейчас скажу… Я все еще жива. Да, я – жива…

Ответа нет. Молчит презренный мир. Я для него ничто, пылинка в янтаре. Стена дождя, как пир то слез, то миражей, то дев морских, то то, то это… тянутся слова, картинки в фонаре, наскучив ролью, меняются, и промежуток фраз висит, висит, пока хватает сил, и – рушится цветник. И лепесток приник и плачет по ночам, но тризна по свечам, рассеивавшим тьму, отложена. Тому – не быть…

Не быть и не желать…

Остались тени.

Тенью она бродила по дому, с такими же тенями сближаясь, но не сталкиваясь. Все протекало насквозь. А иногда – будто горячий шарик вырастал под кожей на границе шеи и подбородка, и тогда воздух не мог пройти в грудь, и подступал страх и гнев. Зачем вы сделали со мной такое? Хотелось ударить кого-то – перенести на него свою боль и свой страх. Она сдерживалась из последних сил. Вся пища была незнакомой. Я не женщина больше и не жена! – кричала она в подушку. Сайрус был терпелив и заботлив, как брат, как отец, и это душило.

Лучше бы он бил меня…

Если бы он не позволял мне так распускаться, я бы и не распускалась. Не распускаюсь же я в школе…

В школе она была деловита и приветлива, хотя окружающих иногда пугала тень безумия в ее глазах.

Наконец вернулось солнце. Небо стало светлым, чуть тронутым белизной. Вернулись краски этих мест: светлая, с намеком на серебристость, зелень травы и листьев, белая глина множества обрывов и овражков, проселочных дорог, кирпичных кладок, абрикосовый цвет черепичных крыш. По утрам лощины наполнялись туманом.

Прошли всего два солнечных дня, и тоска отступила. А на третий день, ближе к вечеру, к воротам (всегда распахнутым) Милкстримлита подкатил фаэтон доктора Фолланда. Но вместо доктора из него вышел бородатый человек в морской форме. Светлана, смотревшая из окна, вдруг почувствовала, что у нее исчезли ноги. На раскинутых руках она слетела вниз – и понеслась над белой землей.

– Папка приехал! Папка, мой хороший, ты приехал! Па-апка!!!

– Светка…