Найти шлюху обычно было непросто, но это не имело никакого отношения к моему лицу. Многие женщины из нашего круга горели желанием заманить «Мясника братвы» в свою постель, но они становились гораздо менее охочими, когда я знакомил их с правилами: снимать только необходимую одежду для работы, строго сзади и без каких-либо прикосновений.

Гражданские реагировали по-разному. Большинство старались не смотреть напрямую на меня. Другим нравилось глазеть. Меня вполне устраивал любой расклад.

Так какого черта это беспокоит меня сейчас? Почему я как психопат прячусь по темным углам, преследуя эту девушку, которую видел только издалека? Я все еще сомневаюсь в своем здравомыслии, когда раздается соло скрипки, и я снова смотрю на сцену. В музыке я не разбираюсь, но не пропустил ни одного ее концерта в течение нескольких месяцев, и теперь я точно знаю, когда начинается ее часть. Когда мой взгляд находит ее, скользящую к центру сцены, я чувствую, как дыхание сбивается в груди.

Она как видение кружится по сцене в длинной юбке из шифона, и я завороженно слежу за каждым ее движением. Ее светлые белокурые волосы закручены на затылке, но вместо того, чтобы придать ей строгий вид, эта суровая прическа только подчеркивает ее идеальные кукольные черты. Она похожа на маленькую птичку - грациозную и хрупкую — и, Боже... такую невыносимо юную. Я опираюсь на стену позади себя и качаю головой. Если я не вырвусь из этого безумия, я сойду с ума.

После окончания ее роли я ухожу, но вместо того, чтобы сразу направиться к выходу, я иду к большому столу возле двери за кулисы. Он завален цветочными композициями, которые посетители оставили для отправки в гримерки танцоров. Странное решение, но оно мне подходит. Как всегда, я оставляю одну розу и иду к выходу.

— Отец хочет с тобой поговорить, — говорит мама с порога.

Я не обращаю на нее внимания и упаковываю последний из своих костюмов в тонкую белую бумагу, попутно очерчивая линию юбки из тюля. Затем я складываю их в большую белую коробку на кровати, где уже хранятся остальные мои сценические наряды, и закрываю крышку. Все, что осталось от моей карьеры профессиональной танцовщицы, готово собирать пыль. Я никогда не ожидала, что все закончится так быстро. Звезда Чикагского оперного театра, которая в шестнадцать лет поднялась до позиции главного танцора в своей труппе. Теперь она вышла на пенсию в возрасте едва ли двадцати одного года. Пятнадцать лет упорного труда пропали из-за одной глупой травмы. Когда я поворачиваюсь, чтобы поставить коробку на самое дно шкафа, мне хочется плакать, но я сдерживаю слезы. Да и какой в этом смысл?

— Он в своем кабинете, — продолжает мама. — Бьянка, не заставляй его ждать. Это важно.

Я жду, пока она уйдет, затем иду к двери, но останавливаюсь перед своим туалетным столиком и смотрю на хрустальную вазу, в которой стоит одна желтая роза. Обычно все цветы, которые я получаю после выступления, я отдаю в детскую больницу. Единственную розу я оставила себе. Я протягиваю руку и провожу по длинному стеблю без шипов, обвитому желтой шелковой лентой с золотыми деталями. После каждого выступления в течение последних шести месяцев мне оставляли по одной. Без записки. Без подписи. Ничего. Что ж, это последняя, которую я когда-либо получу.

Выхожу из комнаты и направляюсь вниз по лестнице в самую дальнюю часть дома, где находятся кабинеты отца и брата. Тупая боль в спине уже практически прошла, но я перестала обманывать себя несколько месяцев назад, что это просто мимолетное явление. Я уже никогда не смогу выдержать шестичасовые тренировки пять дней в неделю.

Дверь в кабинет отца открыта, поэтому я захожу без стука, закрываю за собой и встаю перед его столом. Он не обращает на меня внимания, просто продолжает делать пометки в своем кожаном органайзере. Бруно Скардони никогда не признает людей, которых считает ниже себя, ни на секунду раньше, чем посчитает нужным. Он наслаждается тем, как они ерзают, пока он демонстрирует над ними свое могущество. К сожалению, мне никогда не было дела до его игр власти, поэтому я без приглашения сажусь в кресло напротив него и скрещиваю руки на груди.

— Ты как я вижу, как всегда плохо себя ведешь, — говорит он, не поднимая головы от органайзера. — Я рад, что твое непослушание скоро станет не моей проблемой.

Сердце забилось быстрее при его словах, но я стараюсь не показывать никакой реакции. Отец похож на хищника, который только и ждет, когда его жертва проявит слабость, чтобы напасть, нацелившись на яремную вену.

— Мы заключаем перемирие с русскими, — говорит он и поднимает на меня глаза. — А ты выходишь замуж за одного из людей Петрова на следующей неделе.

Я несколько секунд не могу прийти в себя от потрясения, потом смотрю отцу прямо в глаза и говорю:

— Нет.

— А я и не спрашивал, Бьянка. Все уже обговорено — дочь капо для одного из его людей. Поздравляю, cara mia. — Ехидная улыбка расползается по его лицу.

Я беру бумагу и ручку с его стола, быстро пишу слова и передаю ему. Он смотрит вниз на записку и скалит зубы.

— Я не могу тебя заставить? — усмехается он.

Я начинаю вставать, но отец хватает меня одной рукой за руку, а другой бьет наотмашь по лицу. В ушах звенит, но сделав вдох, я снова поворачиваюсь к нему и медленно беру бумагу с того места, где он бросил ее на другом конце стола. Расправляю края бумаги, кладу ее на стол перед ним, указываю пальцем на написанные там слова и поворачиваюсь, чтобы уйти. Меня не выдадут замуж, особенно за какого-то русского бандита.