«Все-таки надо отдать справедливость оберкамергеру фон Резанову… – пишет доктор Лангсдорф, – при всех своих недостатках он все же отличается большими административными способностями. И не все человеческое ему чуждо. Можно было бы подумать, что он уже сразу влюбился в эту молодую испанскую красавицу. Однако ввиду присущей этому холодному человеку осмотрительности, осторожнее будет допустить, что он просто возымел на нее какие-то дипломатические виды».

Резанов это и сам не особенно скрывал. Во всяком случае, в своих письмах на родину. «В ожидании губернатора проводили мы каждый день в доме гостеприимных Аргуэльо и довольно коротко ознакомились, – писал он министру коммерции Н.П. Румянцеву. – <…> Донна Консепсия слывет красотою Калифорнии. <…> Простите, милостивый государь, что в столь серьезном письме моем вмешал я нечто романтическое <…>.

Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение мое не улучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей своих ни малой надежды не имея, решился я на серьезный тон переменить свои вежливости. Ежедневно куртизируя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Всегда в шутках отзывалась она об ней: «Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего». (Согласитесь, вполне ожидаемое замечание от девушки, шесть лет своей жизни воспитывавшейся не где-нибудь, а в Париже, но последний год перед встречей с камергером томящейся в захолустном городишке, каким был в ту пору Сан-Франциско. – И.Т.) Я представил российский климат посуровее, и притом во всем изобильный, она готова была жить в нем, и наконец нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие». «<…> Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме родителей ее. Разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. <…> Возили бедную Консепсию в церковь, исповедовали ее, убеждали к отказу, но решимость ее наконец всех успокоила.

Святые отцы оставили разрешению Римского Престола, и я, ежели не мог окончить женитьбы моей, то сделал на то кондиционный акт и принудил помолвить нас, на то по coглашению с тем, чтоб до разрешения Папы было сие тайною. С того времени, поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял я уже портом Католического Величества так, как того требовали и пользы мои, и губернатор крайне удивился-изумился, увидев, что весьма не в пору уверял он меня в искренних расположениях дома сего и что сам он, так сказать, в гостях у меня очутился…

<…> Миссии наперерыв привозить начали хлеб и в таком количестве, что просил уже я остановить возку, ибо за помещением балласта, артиллерии и товарного груза не могло судно мое принять более 4500 пуд, в числе которых получил я сала и масла 470, и соли и других вещей 100 пуд».

По отзыву известного мореплавателя В.М. Головнина, Николай Петрович был «человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания». Одним из таких воздушных замков, видимо, и был проект женитьбы на Кончите Аргуэльо. Ибо, кроме всяких других выгод, это могло помочь осуществить его давнишнюю мечту – «включить в число Российских принадлежностей» Новую Калифорнию. А он сам мог бы стать там наместником русского царя. Возвращаясь после помолвки на родину, чтобы получить разрешение на брак от своего государя, он делится замыслами: «Были бы люди и способы, то без всяких важных для казны пожертвований весь этот край навсегда России упрочится может.

<…>. Ежели б ранее мыслило Правительство о сей части света, ежели б уважало ее как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого при малых тогда способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда бы не была гишпанскою принадлежностию, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятый интервал, столько же выгодный и весьма нужный нам, и так ежели его пропустим, то что скажет потомство?»

Мечты так мечтами и остались, как заметил один из исследователей жизненного пути камергера, это была «череда головокружительных свершений и поступков – правда, почти все они закончились неудачей». На самом деле ни Испания, ни Мексика, ни США, ни Россия не строили никаких планов по поводу создания Русской Калифорнии. А сам Резанов, как известно, 1 марта 1807 года скончался в Красноярске, никаких особенных подвигов во имя отчизны, по большому счету, так и не совершив.

Перед смертью он успел отправить письма близким. «Патриотизм заставил изнурить все силы мои, – пишет он 24–26 января 1807 года мужу сестры своей умершей жены Анны, директору Российско-американской компании (РАК) Михайло Булдакову, – с надеждой, что правильно поймут и надлежаще оценят; я плавал по морям, как утка; страдал от голода, холода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих».

Кто-то может подумать, что «сердечные раны» были связаны с оставленной им в Калифорнии красавицей Кончитой, к которой он питал искреннее расположение. Но «сердечные раны» – совсем не о ней. «Из моего калифорнийского донесения не сочти меня, мой друг, ветреницей, – продолжает камергер. – Любовь моя у вас, в Невском под куском мрамора, а здесь – следствие ентузиазма и очередная жертва отечеству. Контенсия мила, добра сердцем, любит меня, и я люблю ее и плачу, что нет ей места в сердце моем».

Анне Григорьевне, первой жене Резанова, о которой здесь говорится, в год, когда они поженились, как и Кончите Аргуэльо, тоже едва исполнилось 15 лет. Резанову было 30. Он был красив, родовит, удачлив и небогат. Анна была дочерью очень богатого сибирского купца Шелихова. Она умерла в октябре 1802 года, вскоре после рождения их второго ребенка, и была похоронена в Петербурге. «Восемь лет супружества нашего, – свидетельствовал Резанов, – дали мне вкусить все счастие жизни сей как бы для того, чтобы потерею ее отравить наконец остаток дней моих».

К моменту встречи с Кончитой в марте 1807 года Резанову уже 42. Он измотан тяжелым путешествием, измучен духовно и физически и обликом своим вовсе не походит на романтического героя-красавца. Есть свидетельство, что «он похудел так, что одежда на нем болталась, будто на скелете, из-за цинги кровоточили десны, а все тело покрыла какая-то сыпь. К тому же командор был почти лысым – при дворе давно носил парики, которые специально заказывал в Англии, и по причине подагры хромым – ходил, опираясь на трость. И все же юная дева его полюбила. За что? Кто же решится дать полностью достоверный ответ на этот вопрос.

Историк Российско-американской компании Петр Тихменев в 1861 году так писал об отношениях Резанова и Кончиты: «Резанов, заметив в Консепсии независимость и честолюбие, старался внушить этой девице мысль об увлекательной жизни в столице России, роскоши императорского двора и прочем. Он довел ее до того, что желание сделаться женою русского камергера стало вскоре любимою ее мечтою. Первый намек со стороны Резанова о том, что от нее зависит осуществление ее видов, был достаточен для того, чтобы заставить ее действовать согласно его желаниям».

Министр коммерции Николай Румянцев написал о смерти Резанова правителю российских колоний в Америке Александру Баранову, а тот два года спустя после смерти Николая Петровича сообщил печальную весть отцу красавицы – Хосе Дарио Аргуэльо (письмо хранится в Москве, в Российском архиве древних актов).

Кончита Аргуэльо пережила Резанова на пятьдесят лет. Нет, она не ждала своего героя 35 лет, как это представлено в «Юноне и Авось». После отъезда жениха она каждый день приходила к океану, к тому самому месту, где сейчас стоит одна из опор знаменитого моста Сан-Франциско «Золотые ворота», и высматривала корабль возлюбленного. Потом, когда отец рассказал ей о смерти Резанова и освободил от данного слова, на мыс ходить перестала, но верить дурной вести долго отказывалась. Потом, когда поняла, что сделаться женой русского вельможи ей не суждено… дала обет молчания, постриглась в монахини и активно занялась благотворительной деятельностью. Именно она своими поступками сотворила легенду о великой любви и верности и позаботилась о том, чтобы мировая история сохранила в веках имя русского камергера и возлюбленной его Кончиты.

26 февраля 1807 года на дороге, ведущей из Иркутска в Красноярск, возникла большая суматоха. Громкий лай собак, множество зевак, увертывающихся от лошадиных копыт. Это отряд из нескольких десятков конных казаков вез упавшего с лошади и получившего при падении тяжелую травму головы Николая Резанова в дом городского советника Келлера. По воспоминаниям очевидцев, хозяин дома приказал слугам разжечь огонь в большой, выложенной белым кафелем печи в гостевой комнате, и приготовить постель. Камергер, которого со всей осторожностью внесли в дом, «выглядел как привидение». Его слуга плакал и ломал себе руки. Осмотревшие больного врачи заявили, что у пациента тяжелое сотрясение мозга и ему необходим абсолютный покой.

Несколько дней Резанов был без сознания, но иногда невнятно бормотал слова на языке, который, как сказал слуга, был испанским. Доктора день ото дня становились все мрачнее. Однажды пациент попытался встать с постели и уже по-русски прошептал, что должен немедленно ехать в Петербург. После этого он быстро ослабел.

Итак, он умер ранней весной 1807 года и был похоронен в Красноярске. А в 2000 году, спустя 193 года после смерти камергера, трое американских шерифов привезли из Калифорнии горсть земли с могилы Кончиты, чтобы, совершив соответствующий обряд «воссоединения влюбленных», смешать ее с землей на могиле Резанова.

Думается, сие театрализованное действо было вдохновлено решительным почином другой американки – Элен Патриции Томпсон. Тайная американская дочь Владимира Маяковского появилась у могилы поэта на Новодевичьем кладбище в год его столетнего юбилея. В подарок папе – Владимиру Владимировичу – она привезла из Америки прах своей мамы – переводчицы Элли Джонс (Елизаветы Петровны Зиберт) и на глазах у изумленной общественности зарыла прах в землю справа от памятника. А потом щедро раздала русской и американской прессе интервью, где рассказала о романе родителей, случившемся в 1925 году во время поездки Маяковского в США; о рождении дочери, то есть ее, Элли, рождении, которое Маяковский по понятным причинам хранил в строгом секрете; о кознях Лили Брик; о том, что увидеть отца ей удалось только дважды – в двухлетнем возрасте – во время поездки Владимира Владимировича во Францию…

Семь лет спустя примеру Элен Патриции Томпсон последовали шерифы из калифорнийского города Монтерей. Перформансы, хотя и разделенные солидным временным пространством, но оба символизирующие воссоединение влюбленных, получились: тайная дочь Маяковского, ставшая явной и «единственной», увезла из России в Америку горсть земли с могилы знаменитого поэта. Почтенная калифорнийская делегация – горсть земли с могилы камергера русского императорского двора.