– Оля, все хорошо.

– Хорошо? – Я была искренне удивлена.

– Более того, просто отлично.

Фильм имел успех у публики, критики приняли его прохладнее. Меня стали узнавать на улице. Даже просили автограф. Я со смехом рассказала об этом Зигмунду.

– Ну вот видишь! Слушайся своего старого профессора.

– Ты совсем не старый.

– Для тебя я определенно староват. Моя дочь как-то рассказывала мне об одном, по ее словам, старичке, который, как потом оказалось, был моложе меня всего на два года! А ведь ей столько же лет, сколько тебе.

Дочь. Так впервые в наших разговорах появилась тема его семьи. Я знала, что его жена в прошлом была актрисой, которая отказалась от своей карьеры ради воспитания детей. Их было двое – дочь, та, что моего возраста, и сын, младше ее на несколько лет. Зигмунд его страшно любил. Вслух никогда не говорил об этом, но это чувствовалось. А еще до меня постоянно доходили сплетни о его новых любовницах. В театральном училище даже кружила поговорка: «Берегись, не залети, когда Кмита на пути». Но тогда меня это так больно не ранило. Все изменилось в тот день, когда я вошла в гримерку и увидела его водолазку на подлокотнике кресла…

Каждый раз, когда врач входит в мой бокс – у палаты, где я лежу, одна стена стеклянная (после того как меня сюда перевезли из операционной, я успела немного оглядеться, прежде чем окончательно уйти в себя), – сердце у меня замирает: боюсь разоблачения – вдруг откроется, что я притворяюсь, будто нахожусь в беспамятстве?..

Так же я когда-то боялась, что Зигмунду откроются истинные причины моего плохого настроения и он от меня отвернется. Для меня не было секретом, что многие мои однокурсницы были в него влюблены, ведь он был известный актер и преподаватель, а кроме того, умел заморочить голову женщинам и нравился им как мужчина. Даже очень. Злые языки называли его главным героем-любовником в польском кино. Как-то раз одна журналистка, собрав студенток театрального училища, устроила опрос: что они думают о Зигмунде Кмите. Так вот, самая бойкая сформулировала общее мнение:

– Он обожает женщин. Мы чувствуем себя в его присутствии просто великолепно.

И я так себя чувствовала – правда, до поры до времени. Прежде меня не волновало, что он женат. О его жене я и не думала. Тем более что это не составляло труда – к тому времени, когда я поступила в театральное, ее фамилия ни в театре, ни в кино уже не была на слуху. Я даже вспомнить ее не могла. Хотела спросить о ней у Яловецкого, но побоялась, что он все поймет… В конце концов осторожно вывела его на разговор о жене Зигмунда как об актрисе.

– Эльжбета Гурняк самую лучшую свою роль сыграла в спектакле «Мученичество и смерть Жан-Поля Марата»… Стояла на сцене в чем мать родила, как мраморное изваяние. И надо признать, статуэткой была превосходной. Ее роль не предполагала открывания рта…

– А что, у нее плохая дикция?

– Да я уж и не помню, – уклонился от ответа Яловецкий.

Вот и все, что я знала о жене Зигмунда. Не стоило воспринимать замечаний Яловецкого дословно – он слыл человеком острым на язык, щедрым на обидные суждения о тех, кого недолюбливал. Как видно, Эльжбета Гурняк не входила в круг людей, которым он симпатизировал.

А потом была наша вторая гастрольная поездка со спектаклем «Три сестры». Именно тогда наша любовь стала фактом.

– Оля, ты уверена? – спросил меня Зигмунд, глядя прямо в глаза.

– Давно. Два года как.

– Нам будет трудно.