Едва зайдя в гостиничный номер и включив верхний свет, я замерла перед зеркалом, всматриваясь в свое лицо. Придирчиво изучала. Можно ли назвать его красивым? Если брать каждую черту по отдельности, счет был не совсем в мою пользу. Да, у меня большие, темно-орехового цвета глаза в густой оправе ресниц, однако нос слегка подкачал, рот пухлый с чуть выпяченной нижней губой, а дальше – острый подбородок. Но все это неплохо складывалось в одно целое. Пожалуй, главным моим козырем были волосы – пушистые, пепельно-русые, того натурального цвета, которому завидовали мои однокурсницы. Обычно я ходила с распущенными волосами – в их разлетающемся ореоле мой длинный нос был не так заметен. Кошмаром моего школьного детства стало прозвище Буратино. Когда я была совсем маленькой, то почему-то боялась этой сказки, она казалась мне жестокой. Страх наводила и сама кукла с острым длиннющим носом. В первых классах начальной школы меня изводили этим прозвищем. Правда, давно это было. Сейчас я была взрослой женщиной, которая смотрела в зеркало и задавалась вопросом, можно ли ее полюбить. Прошел год, прежде чем я нашла на него ответ. А пока стояла и размышляла о чертах своего лица. Его можно было назвать красивым, а можно – неинтересным, но только не страшным. А мое тело? Кажется, оно было вылеплено как надо. Зигмунд как-то бросил вскользь:
– У тебя ноги прямо как у Софи Лорен. Правда, она ростом повыше, соответственно, и ноги у нее подлиннее!
Ага, заметил мои ноги. А может, сказал просто так, в шутку. Режиссер любил пошутить. Был мастак на шутки-прибаутки и не упускал случая позубоскалить, иногда даже, по-моему, перебарщивал. Но ему прощалось. Ему многое прощалось.
«О господи, что теперь будет?» – растерянно думала я.
Снова мама. И как сильно плачет!
Мы побывали еще в нескольких городах, прежде чем вернулись в Варшаву. Коллеги замечали, что я все время не в настроении, но я объясняла это усталостью.
– Замучили мы нашу девочку, – пожалел меня Зигмунд.
Преподаватель по-разному меня называл: на «ты», на «вы», девочка, маленькая… А как он думал обо мне? Я наконец осознала, кто он для меня, но по-прежнему не имела понятия, кто я для него. Бывшая студентка? Преподаватель и его ученица? Но так ли это? А может, звезда? Или скорее его творение, что-то вроде Галатеи. Наверняка он думает, что сотворил меня, сформировал как актрису. К счастью, ему не передали слова, которые сказал о нас Яловецкий: «Ученица, которая переросла своего учителя». Сдается мне, что критик из чистой зловредности приуменьшал талант Зигмунда как актера и педагога. Зигмунд умел передать другим те актерские навыки, до которых дошел своей головой, а это уже немало. Говорят, такая великая на сцене фигура, как Тадеуш Лонцкий, педагогом был слабым. Учиться у него можно было, только глядя, как он играл. Но обычно это был урок унижения. Я записала на видеокассету спектакль о Богуславском. Гениальнейшая роль! Каждый раз, когда пересматриваю запись, по моим щекам текут слезы.
Я вдруг почувствовала тоску по жизни, от которой добровольно отдалилась. Мои так называемые каникулы затянулись, да и каникулы ли это? Мне страшно, я боюсь своей неподвижности и молчания… но как мне теперь его прервать? Мой протест был спонтанным, я взбунтовалась против того, что со мной произошло… А что со мной, собственно, произошло?
Я ехала в наш только что отстроенный дом под Варшавой в живописной лесистой местности. Сейчас осень, а весной там, должно быть, еще красивее. Птички наверняка щебечут без умолку.
– Два этажа нашего счастья уже готовы, – сообщил мне Зигмунд по телефону. – Днем привезу мебель, поэтому из театра приезжай прямо сюда…
И я поехала. Да не доехала. Потому ли, что не смогла? Или все-таки не хотела доехать?
Что значит быть актрисой? Граница между работой, профессией и моей жизнью все больше стиралась. Я с головой уходила в свои роли, жила ими, не желая возвращаться к той перепуганной молодой женщине, которой тогда была. Боялась своих чувств к Зигмунду. Боялась неизвестности… Я не только не знала, как надо любить мужчину, но и не имела никакого понятия, как любить мужчину, который меня старше чуть ли не на тридцать лет. А может быть, это была вообще не любовь… может, таким образом я просто чувствовала его присутствие в своей жизни? Он все еще присутствовал в ней, хотя виделись мы не так часто. Реже, чем в то время, когда я училась в театральном, и во время репетиций «Трех сестер». Это был самый счастливый период в моей взрослой жизни. Я чувствовала, что роль Ирины мне удается, другие это тоже видели. А главное, это видел Зигмунд. Я ощущала на себе его сосредоточенный взгляд. Он был так близко, что можно было легко сосчитать темные крапинки на радужках его глаз. А что, если это всего лишь привычка? Но если так, то почему я была такой испуганной и потерянной, а присутствие Зигмунда рядом со мной не приносило мне умиротворения? Напротив, мой страх, когда он был рядом, только усиливался.
– Оля, что с тобой происходит? – спрашивал режиссер.
– Просто устала. Эти поздние возвращения автобусом домой измотали меня, вдобавок бесконечное ожидание на остановке, иногда по целому часу… – придумала на ходу, не найдя оправдания получше. Сказать, что я так уж сильно мучилась, нельзя – в это время автобус был полупустой, я даже сидела, а остановка была в двух шагах от моего дома.
Спустя несколько дней, когда после спектакля я брела к автобусной остановке, то вдруг заметила, что за мной едет какая-то машина. Меня это удивило и чуточку испугало, я ускорила шаг. Машина поравнялась со мной, и за рулем я вдруг увидела Зигмунда.
– Старых знакомых уже не узнаем, – заговорил он в шутливом тоне, как всегда.
– Что вы здесь делаете? – спросила я, опешив.
Хотя в театральном училище принято было обращаться к студентам и преподавателям по имени, я никогда на это не отваживалась, и не только по отношению к Зигмунду.
– Прыгай сюда, – он распахнул дверцу, – и не задавай лишних вопросов.