В «диогеновой бочке» остались двое: Ростовцев и Генка-моряк. Оба, казалось, и не собирались уходить.

— Спортом занимаешься? — спросил Ростовцев.

— Занимался.

Генку обдало горьким травяным духом: словно этой морозной ночью начали расцветать чернобыльник и мягкая серебристая полынь, словно будни прошлого потекли перед ним, наполненные живыми запахами цветов, травы, воды, камней, прибоя, песка, пены, водорослей, злаков, птиц, одежды, дерева, рыб, хвои, железа, смолы, солнца, тумана, словно он начал жить по новой. И ему снова предстояло пройти многое, что уже осталось позади.

— Мускулы как? — спросил Ростовцев, который каждое утро делал зарядку, по тридцать раз поднимал двухпудовую гирю.

— Ой вы, мускулы стальные, пальцы цепкие мои?

— Попробуем? — предложил Ростовцев, сгреб, чайные чашки, стаканы в сторону, очистил угол стола, постучал пальцами по пластмассовой жесткой поверхности: не продавится ли? Водрузил свою руку на стол, посмотрел в упор на Генку-моряка.

— Ну!

Генка понял, что Ростовцев предлагает потягаться, кто кого, чья рука крепче. Подумал, что ему нелегко придется — руки у него не ахти какие сильные, да плюс ко всему правая у него сломана в детстве. Он тогда погнался за удравшим из клетки голубем, и тот забился в огромный склад лесин, в прогал между бревнами, и Генка, не задумываясь, нырнул следом. Бревна расползлись и придавили его. Рука — да что там за рука может быть у пацана, это нечто хрупкое, слабое, — хряпнула, будто спичка. Болит с той поры.

Генка понимал и другое, понимал, что соревнование это неспроста. Сглотнул сухую слюну, застрявшую в горле, подумав немного, поставил руку на стол, вытянул, распрямил пальцы, поиграл, изгоняя из них застойную тяжесть. Что-то сострадающее, болезненно-жалостливое шевельнулось в нем: проиграет ведь он этот поединок.

— Ну! — нетерпеливо повторил Ростовцев.

Генка взялся за его ладонь. Ладонь у Ростовцева была сухой, крепкой, чуть подрагивающей от напряжения.

— Локти на одну линию, чтоб мухлежа не было, — проговорил Ростовцев, подбил Генкин локоть, сдвигая его влево, так что рука оказалась вогнутой в неудобном положении.

— Так годится? — улыбаясь, спросил Ростовцев.

— Годится, — ответил Генка.

— Тогда под «раз-два-три» и поехали… Раз, два… Три! — выкрикнул Ростовцев на высокой ноте и с силой надавил на Генкину руку, беря ее на излом. У того в глазах даже стало темно, словно электрический свет весь вытек из «диогеновой бочки».

И опять он почувствовал горький дух чернобыльника, перемешанный с щекотным острым запахом корабельного дерева, настолько пропитанного морской водой, что в суп вместо соли запросто можно бросить кусок палубной доски и суп будет что надо — в норме будет. Ростовцев гнул и гнул его руку, еще немного и совсем прижмет ее к столу. Пальцы у Ростовцева были железными, словно пассатижи, он намертво сдавил ими Генкину ладонь. Сквозь темноту, упавшую перед глазами, Генка едва-едва различил тусклый кругляш электрической лампочки, подвешенной низко над столом, чтобы было удобнее читать, сдавил зубы так, что у него в висках что-то захрустело, подумал, что если Ростовцев сейчас завалит его руку, то не видать ему, Геннадию Морозову, удачи как собственных ушей. И Любки Витюковой, славной, красивой и печальной, тоже не видать — надломится у него нечто такое в душе, чему никак нельзя ломаться, обязательно надломится… Он всхрипнул, всасывая сквозь зубы воздух, и, набирая силу, скривил свое налитое кирпичной краской лицо. «И-иэ-эа-а…», — отжал руку Ростовцева на чуть-чуть, на самую малую малость. Эта крохотная, как птичий шажок, победа подбодрила его и словно бы новых сил добавила. «А-аха-а», — ахнул он, добавил что-то бессвязное, сиплое, еще на чуть-чуть отжал руку Ростовцева.

Еще немного, и они выровняются. В ушах даже прозвучало знакомое ростовцевское, уже произнесенное: «Локти на одну линию, чтоб мухлежа не было». Не будет обмана, не будет… Он снова захватил воздух сухим ртом, будто пьяный, засипел, увидел прямо перед собой лицо Ростовцева, сизое, остроскулое, с выступившим вперед упрямым подбородком, понял, что хоть по утрам начальство и выжимает по тридцать раз двухпудовую гирю, однако до Ильи Муромца или Добрыни Никитича ему еще далековато. Напрягся, одолевая некую трудную среднюю черту, порог равновесия, горный хребет, перевал — и вот уже рука Ростовцева пошла вниз, и сам он, сизолицый от натуги, от того, что из пор вот-вот должна была выступить кровь, ощерил рот, обнажая мертво сомкнутые зубы, застонал бессильно, недобро, и Генка-моряк понял окончательно, что он выиграл этот бой.

И будто бы Любку Витюкову выиграл.

И свое прошлое, полное духа полыни, полевых цветов, моря, йода, мокрого песка, умирающих крабов, разогретого в тропиках железа, солнца, смолы, тумана, который гуще сметаны, камней, речных течений — свое прошлое он тоже выиграл.