Не сумев добраться до Баку, Алексеев решил использовать имевшиеся у него средства для подготовки восстания в Царицыне и получил на то разрешение от своего начальства. Если сотрудники штаба округа относились к подпольной организации Добровольческой армии, то Алексеев принадлежал к «учредиловцам», сторонникам Учредительного собрания, которых истинные «добровольцы», в большинстве своем бывшие убежденными монархистами, на дух не переносили. Поэтому в Царицыне Алексеев не связался с штабными контрреволюционерами (не имел такой возможности), а действовал на свой страх и риск. На завод он устроился для того, чтобы изучить обстановку в городе и местные настроения.

В Царицыне у «учредиловцев» имелось некоторое количество сторонников, один из которых (помощник городского коменданта по фамилии Тершуков) был осведом[150] ЧК. Таким образом с самого начала своей контрреволюционной деятельности Алексеев был на виду у чекистов. Его не арестовали сразу только для того, чтобы выявить с его помощью всех местных контриков, которыми, как выяснилось, руководил эсер Котов, бывший уездный комиссар Временного правительства. После Октябрьской революции Котов прикинулся ее горячим сторонником, ходил на все митинги говорил правильные речи и в результате получил невысокую должность в Царсовете. То есть считался «своим».

Сил для восстания у «учредиловского» подполья не хватало, имелся только офицерский костяк и небольшое количество бойцов, то есть по сути дела командовать офицерам было некем. Поэтому они решили устроить восстание руками наемников. «Нам главное поджечь, а дальше само разгорится», примерно так рассуждали они. С этой целью Алексеев обратился к командованию сербского революционного полка, расквартированного в Царицыне, который насчитывал около 1000 штыков. Расчет его строился на том, что сербы – люди пришлые, чужие, российская революция им «чужая» и при помощи денег их можно будет перетянуть на свою сторону. Заговорщики не понимали, что в классовой борьбе с буржуазией пролетарии всех стран выступают сообща и имеют одну общую цель. Впрочем, странно было бы ожидать знания марксизма от белогвардейцев.

Сербские товарищи поступили умно. Притворившись, что согласны, они вызнали планы Алексеева и сообщили все сведения в ЧК. Чекисты сначала не поверили в то, что Алексеев, руководитель заговора, мог оказаться таким дураком, чтобы рассчитывать на помощь сербов. Все иностранцы (чехословаки, сербы, венгры) к тому времени уже определились со своими политическими взглядами. Одни воевали за белых, другие за красных. Если бы сербы, стоявшие в Царицыне, хотели, то давно бы ушли к Деникину или Краснову. Но это были преданные Революции товарищи.

Планируя разгром «учредиловцев», председатель Царицынской ГубЧК Борман обратился за помощью не к Носовичу, а к товарищу Сталину. В конце июля – начале августа 1918 года Снесарев с Носович полностью разоблачили себя. В Царицыне открыто говорили о том, что в штабе округа засели беляки. Снесарев, Носович, Ковалевский и др. были арестованы за неделю до разгрома «учредиловцев». Первыми были арестованы начальник артуправления Чебышев и трое его подчиненных. Штаб округа прекратил свое существование. Но никто не мог предположить, что спустя месяц-другой Носович и Ковалевский снова объявятся в Царицыне, на сей раз в штабе Южного фронта. Все были уверены, что их постигнет та же участь, что и Алексеева с его подельниками (они были расстреляны). Но заступничество Троцкого возымело действие. Враги были отпущены на свободу и, более того, им снова предоставили возможность вредить делу Революции. Справедливое возмездие настигло белогвардейских агентов только после перехода Носовича к белым. Но до этого они успели натворить еще много дел.[151]

Борман торопился, хотел как можно скорее покончить с заговором («вырвать крапиву с корнем», как он выражался). Как только фамилии всех участников заговора стали известны, чекисты собрались их арестовать. Но Сталин посоветовал Борману не торопиться. Нужно было не только арестовать всех, но и узнать, где они прячут оружие (тайников было несколько) и ценности. Сербскому полку Алексеев за участие в заговоре обещал заплатить не только деньгами, но и золотом. Была большая разница в общении Сталина с теми, кому он доверял и теми, кого он считал врагами. С Носовичем, Снесаревым, Ковалевским и другими военспецами-штабистами Сталин говорил сухо, резко, приказным тоном («делайте то-то и то-то»), а вот с Ворошиловым, Борманом, Скляром и другими товарищами разговаривал деловито, но с теплотой в голосе и никогда не стремился приказывать, если можно было дать совет и надеяться, что человек ему последует. Я давно изучил эту черту характера Сталина, еще во время подготовки бакинской стачки. Сталин старается окружать себя не бездумными исполнителями его приказов, а думающими людьми, которые способны принимать правильные решения самостоятельно. А если кто-то колеблется, Сталин подтолкнет его в нужную сторону, но сделает это мягко, по-товарищески. Со Сталиным не только хорошо и легко работается, с ним еще и очень приятно, радостно работать. Он ведет себя как старший товарищ, мудрый советчик, а не как командир. И всегда заставляет окружающих думать. На совещаниях каждому даст возможность изложить свое мнение, а сам выступит последним. Троцкий вел совещания иначе. Сразу же говорил, как он считает, а затем спрашивал, есть ли возражения. Обычно, возражений не было, поскольку все знали, что Троцкий не выносит, когда ему возражают.

Так, например, Борману Сталин сказал:

– Я бы не стал торопиться с арестами. Дата восстания нам известна, время еще есть, а вот где они хранят оружие и золото, мы пока не знаем.

– На первом же допросе расскажут! – убежденно сказал Борман.

– Могут и не рассказать, – возразил Сталин. – Такими сведениями располагает только верхушка, а в нее обычно входят идейные люди. Умрут, а не расскажут. Возьмите Алексеева. Советская власть дала ему, бывшему заводскому инженеру, ответственную работу в Главконефти. Если на старый лад, то его можно считать действительным статским советником. Генеральская должность! Доверие, широкие полномочия, простор для работы и роста. Проявишь себя хорошо, так и наркомом станешь. У нас не самодержавие, чины выслуживать не нужно. Вот чего ему не хватало? Зачем он, рискуя головой, полез в контрреволюционную деятельность? Затем что он наш враг, буржуазный элемент. Он нас люто ненавидит и во имя этой ненависти жизнь жертвовать готов. Думаю, что он на допросах будет молчать…

Борман сделал так, как советовал Сталин. Дождался, пока оружие начнут изымать из тайников, и только тогда арестовал всех заговорщиков. За одну ночь управился с помощью красноармейцев. Это произошло 17 августа, накануне назначенной даты восстания. Алексеев на допросах молчал. Чекистов больше всего интересовали фамилии членов московской организации, но Алексеев не назвал ни одной. «Нить» к московской организации дал Котов. Он назвал две или три фамилии тех, кого сам знал. Через них «крапиву» выпололи и в Москве.

Отправлять главарей заговора в Москву не стали. Велик был риск того, что их попытаются отбить в пути. Всех расстреляли в Царицыне.

Ровно за месяц до разгрома «учредиловцев» погиб предшественник Минина, бывший председатель Царсовета Ерман. Ерман был настоящий большевик, не чета Минину. Он был одним из тех, кто устанавливал в Царицыне Советскую власть. Во время левоэсеровского мятежа 1918 года[152] товарищ Ерман находился в Москве как делегат V съезда Советов[153] и участвовал в подавлении мятежа. Возвращаясь в Царицын из Москвы на пароходе, Ерман столкнулся на пристани в Саратове с одним из руководителей мятежа, начштаба левых эсеров Саблиным, которому удалось бежать из Москвы на том же пароходе. Двумя днями позже, на пристани в Николаевской, Ерман был подло убит выстрелом в голову. Дело было так. На пристани началась потасовка между грузчиками и красноармейцами, охранявшими пристань. Один из красноармейцев потребовал развязать мешок, который грузчик нес на корабль. Грузчик начал браниться, мол нам скорей все погрузить надо, нечего задерживать. Требование красноармейца было обоснованным. Мало ли что может быть в мешке? Начиная с сахара, который тогда был на вес золота, и заканчивая динамитом. Были случай, когда на пароходы и баржи пытались пронести динамит для их взрыва.

Грузчик попытался оттолкнуть красноармейца, тому на помощь пришел товарищ, другие грузчики вступились за своего. Началась потасовка, нарушившая порядок на пристани. Товарищ Ерман решил вмешаться и прекратить безобразие. Он спустился с корабля на пристань. На пристани к тому моменту собралась толпа. Известно же, как оно бывает – двое дерутся, а десять смотрят. В тот момент, когда Ерман проходил через толпу к дерущимся, кто-то выстрелил ему в затылок из револьвера. Шум, сутолока, кутерьма – окружающие не сразу поняли, что случилось, тем паче, что как раз в это время красноармейцы начали стрелять в воздух, чтобы утихомирить грузчиков. Стрелявшего так и не нашли. Выстрел был произведен умело, так, чтобы поразить насмерть. Кому надо было убить Ермана? Вряд ли кто-то в толпе мог бы сразу узнать его. Вывод напрашивался сам собой. На пароходе вместе с Ерманом ехал не только Саблин, но и еще кто-то из левых эсеров. После ареста Саблина он (или они) решил отомстить Ерману и выжидал удобного случая.

Не сразу поняли, что случилось. Не сразу поняли, кто убит. Разобрались лишь после того, как пароход отошел от пристани. Найти убийцу так и не удалось, но сомнений в том, что это гнусное и подлое преступление есть дело рук левых эсеров.

Товарища Ермана похоронили с большим почетом. Было много речей, много обещаний продолжить начатое им дело. Посетив в 1929 году Царицын, к тому времени уже ставший Сталинградом, я увидел на могиле Ермана памятник – каменную глыбу, состоящую из множества булыжников. Эт от памятник словно говорит от имени Якова Ермана потомкам: «В единстве наша сила».

Товарищ Сталин высоко оценил заслуги Ермана перед революцией. «Это был настоящий большевик», сказал Сталин о Ермане. Нет, наверное, более высокой похвалы, чем эта.[154]

Эсера Саблина, арестованного Ерманом в Саратове, трибунал[155] приговорил к одному году заключения. Буквально на следующий день после приговора Саблин был амнистирован из-за его заслуг перед революцией. Меня, признаться, удивила подобная мягкость по отношению к человеку, выступившему против Советской власти. Какие бы не были у человека заслуги, один-единственный контрреволюционный поступок перечеркивает их напрочь. А тут не просто поступок, а участие в мятеже, попытка втянуть Советскую республику в войну, которая могла оказаться гибельной для нее. Столько врагов было у нас летом 1918 года, что только немцев недоставало!

В бытность свою председателем Революционного Военного Трибунала при Реввоенсовете (с мая 1919 года по февраль 1920), я навел справки о том, как судили участников мятежа левых эсеров. Почти все они были осуждены к небольшим (символическим) срокам и сразу же амнистированы. Многих же вообще не судили. Погрозили пальцем и отпустили на все четыре стороны. Меня, признаться, удивила подобная мягкость по отношению к врагам. Пускай во время революции и сразу после нее левые эсеры считались нашими союзниками, но поднятый ими мятеж показал их истинное, вражеское лицо. Мне удалось выяснить, что за левых эсеров негласно ходатайствовал Троцкий. Ему удалось убедить Ильича в том, что левые эсеры «усвоили полученный урок» и впредь не станут выступать против большевиков. На это можно ответить пословицей: «Горбатого только могила исправит».

Товарищ Сталин никогда не доверял эсерам, ни правым, ни левым. Он называл их «буржуйчиками, играющими в революцию» и говорил, что эсеры марают грязью слова «социалист» и «революционер».