«Социализм в одной стране»

«Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе… Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе…», — такие процитированные выше авансы Маркса русским революционерам, конечно, были приятны их уху, хотя и были мотивированы пафосом уничтожения царской России как «оплота реакции». Авансы были услышаны и хорошо поняты. Но, если бы абсолютное большинство большевиков до конца поверило в эти авансы и эти призывы к чистому разрушению как главной задаче, оно не держалось бы столь цепко за веру в мировую революцию, вторичную роль в ней России и устами Ленина и Троцкого не твердило бы, что без как можно более скорой мировой революции их большевистскую власть ждёт немедленная гибель. Они адекватно — вслед за Марксом, видевшим естественную неравномерность капиталистического развития в мире, — понимали неравномерность промышленного развития передового Запада и капиталистическую периферийность России. В 1898 году тогда признанный, наряду с Плехановым, ведущим русским теоретиком марксизма Пётр Струве писал (выделено мной):

Проблема индустриальной периферийности России (в экономике которой абсолютно преобладало некапиталистическое сельское хозяйством, если не считать, вслед за радикальными марксистами, капитализмом любое товарное производство) возвращала большевиков к поддержанному Марксом и Энгельсом спору русских марксистов и народников о достаточности внутреннего рынка этой аграрной России для развития в ней капитализма, — то есть крупной промышленности, то есть перспектив индустриального социализма, то есть полноценного участия России в мировой революции на пути к коммунизму. Лежавший в подкладке этой проблемы вопрос о протекционизме как главном средстве «догоняющей» индустриализации уже был решён самим опытом Германии и опытом российского правительства Витте, но этот опыт большевикам ещё только предстояло осознать не как партийный, а как государственный и даже общенациональный. И он был осознан. Когда в СССР уже началась ускоренная сталинская индустриализация, бывший большевик, а в эмиграции видный германский социал-демократический экономист В. С. Войтинский (1885–1960) компетентно писал, следуя логике своего марксистского поколения:

«Для хозяйственно отсталых стран вопрос стоит совершенно так, как стоял он сто лет тому назад для немецкого капитализма… — речь идёт об использовании местных производительных сил, о развитии собственных фабрик и заводов, в частности, о переработке на месте имеющегося налицо сырья. Все эти задачи рано или поздно встают перед каждым народом, способным к развитию и исторической жизни. Но разрешение их требует усилия, разрыва с установившимися привычками, а порой — в зависимости от принятых „темпов“ — и более суровых жертв. А для творчества и для жертв нужно народам — „во имя“. Таким „во имя“ является неизменно одна и та же идея — идея национального утверждения. Она лежит в основе Петровской реформы, так же, как и в основе „Системы Национальной Экономии“ Фридриха Листа. Она воодушевляет Кемаля так же, как южно-американских, прибалтийских и придунайских политиков. Она даёт жизнь и пафос советской „пятилетке“. Правда, как самоутверждение личности, так и самоутверждение народа легко принимает мало привлекательные и даже опасные формы. Так было в прошлом, в героическую пору государственной стройки России, Германии, Соединённых Штатов, и то же самое повторяется на наших глазах в различнейших уголках земного шара. (…) Так как создаваемые ими фабрики и заводы могут сбывать свои продукты лишь на внутреннем рынке, и — вначале, во всяком случае, — работают хуже и дороже, нежели соответствующие предприятия старых капиталистических стран, то неизбежным спутником индустриализации оказывается протекционизм»[398].

Легко упрекнуть проводимое В. С. Войтинским применение исторической перспективы национального возрождения (объединения), изоляционизма и протекционизма к сталинскому «социализму в одной стране» в своеобразном адвокатировании сталинского коммунизма. Но какая именно альтернатива, какой именно позитивный сценарий надо было бы противопоставить такому адвокатированию доктрины мобилизации, изоляционизма и протекционизма в ландшафте разодранной мировой войной капиталистической экономики, особенно в годы кризисов рубежа 1910–1920-х и 1920–1930-х, перед лицом глобальной катастрофы 1940-х? Даже смотрящий на эти события предельно широко и в огромной исторической перспективе Бердяев ясно писал об этом в 1938 году в своём историософском труде, который, подобно сталинскому «Краткому курсу истории ВКП (б)» — для коммунистов, а троцкистским трудам — для антисталинистов, стал для западных исследователей катехизисом описания русской истории и русского коммунизма (выделено мной):

«национализация русского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами. Коммунистическая революция в одной стране неизбежно ведёт к национализму и националистической международной политике. Только Троцкий остаётся интернационалистом, продолжает утверждать, что коммунизм в одной стране не осуществим, и требует мировой революции. Поэтому он и был извергнут, оказался ненужным, не соответствующим конструктивному национальному периоду коммунистической революции»[399].

Противостоящая мировой преобладающе протекционистской практике теория мировой революции не только догматически игнорировала всеобщую лихорадку милитаризма, но и отражала колониалистский солипсизм её авторов и провинциальную вторичность её последователей: теория доминирования, теория цивилизаторского расизма, изначально — теория британского лидерства, она всегда отводила русским не равную, а подчинённую роль — просто в силу самой дихотомии прогресса и отсталости. В годы кризисов и катастроф эта роль была ролью «расходного материала», а не решения собственных социальных и национальных задач страны и народа. Даже в устах тех русских, кто, как Ленин, претендовал стать главным цивилизатором России, теория мировой революции не случайно определяла России роль «запала» и «горючего материала»[400]. В лучшем случае — как ресурсной базы для экспорта революции. Критикуя — уже в изгнании — Сталина за «предательство мировой революции» в пользу status quo, в труде «Преданная революция. Что такое СССР и куда он идёт?» (1936) Троцкий писал:

«Уже „теория“ социализма в отдельной стране, впервые возвещённая осенью 1924 года, знаменовала стремление освободить советскую внешнюю политику от программы международной революции… Опасность комбинированного нападения на СССР только потому принимает на наших глазах осязательные формы, что страна советов всё ещё изолирована; что на значительном своём протяжении „одна шестая часть земного шара“ представляет царство первобытной отсталости (…) Октябрьская революция, в которой вожди её видели только вступление к мировой революции, но которая ходом вещей получила на время самодовлеющее значение, обнаруживает на новой исторической ступени свою глубокую зависимость от мирового развития. Снова становится очевидно, что исторический вопрос: кто — кого? не может быть разрешён в национальных рамках… Борьба за благоприятное изменение соотношения мировых сил налагает на рабочее государство постоянную обязанность приходить на помощь освободительным движениям в других странах. Но именно эта основная задача находится в непримиримом противоречии с консервативной политикой статус-кво».

Меньшевистские критики Сталина в рамках пропагандистской марксистской догмы (но против многочисленных практических оговорок Маркса, Энгельса и их личных учеников) законно спорили с Сталиным (и косвенно с его апелляциями к единичным пассажам Ленина), естественно сходясь в этом с троцкистами (что большевистские критики Троцкого отметили уже в 1925 году)[401] в защиту мировой революции и исключительно мирового масштаба перемен и международного разделения труда для её успеха.

Есть основания полагать, что многое в этом противопоставлении мировой революции «социализму в одной стране» было актом противопоставления марксистской догмы XIX века, мастерами повторения которой оставались меньшевики и троцкисты, особенно в эмиграции, и советской практики XX века, объединявшей вокруг себя тех, кто имел в своём распоряжении Советскую власть и СССР как суверенное государство. Троцкий, беря в политические свидетели память о Ленине, ясно рисовал (предположительно) их с Лениным общие амбиции не только не смиряться с рамками СССР как отдельного государства, но и признавать, что в ряду «цивилизованных» государств СССР нет:

«Мировая территория, захваченная так называемым цивилизованным человечеством, рассматривается как единое поле гигантской борьбы, составными элементами которой являются отдельные народы и их классы. Ни один крупный вопрос не замыкается в национальные рамки»[402].

Но практическая эрозия догмы с годами распространилась даже на самих меньшевиков: один из их самых влиятельных и успешных лидеров в эмиграции (чему не помешало его родство с правящим большевиком А. И. Рыковым и деловые отношения с официальными историками партии, равно как затем — со спецслужбами США), Б. И. Николаевский (1887–1966) уже в 1931 году, когда сталинский курс на радикальную экономическую мобилизацию терпел крах, а виноватыми за него были назначены и подвергнуты чистке, напротив, склонные к эволюционной мобилизации бывшие меньшевистско-народнические кадры, интенсивно представленные в экономических ведомствах, своеобразно выступил в пользу перспективы «социализма в одной стране». Споря с меньшевиком Ф. И. Даном, полагавшимся на общее движение всего Запада к социализму и демократии («вывод для России: она не вырвана из международной обстановки»), Николаевский заявлял: «Моя позиция — это ориентация на „плохонькую демократию в одной стране“, и в этом отношении я такой же утопист, конечно, с обратным знаком, как Сталин, мечтающий о социализме в одной стране»[403].

Можно характеризовать эту перспективу как изоляционистскую, суверенную, протекционистскую, народно-хозяйственную, но главным в ней был очевидный отказ от догмы мировой революции (в которой реальный СССР неизбежно превращался в подчинённую периферию) и практическое превращение доктрины мировой революции (которой следовал созданный большевиками Коммунистический интернационал) в инструмент мировой политики собственно СССР, обслуживающей его суверенные интересы (которым и был подчинён Коминтерн). Информированный перебежчик передавал на Западе якобы лично известную ему фразу Сталина на заседании Политбюро (о чём перебежчик знать в принципе не мог), которая, конечно, была не более чем частью устного предания в высшей большевистской среде:

И, ориентируясь на вкусы троцкистского издания, перебежчик точно определил центральный антисталинский риторический миф о разногласиях между коммунизмом Троцкого и «национализмом» Сталина, в котором главной задачей Сталина была названа «окончательная ликвидация революционного интернационализма, большевизма, учения и всего дела Октябрьской революции»[405].

Полемика, очевидно, шла о доступе к суверенной власти.

Противостоящие «глобалистской» перспективе троцкизма и его апологии международного разделения труда, которое теперь — при свете науки — оказывается догматическим либеральным мифом из XIX века, который противостоял мировой реальности дезинтеграции и суверенизации[406], сталинисты и после поражения троцкого не могли простить ему отрицания самостоятельной советской государственности, то есть их собственной власти.

«Товарищи, когда-то Троцкий (произносишь это имя, и нехорошее сразу настроение делается, будь он трижды проклят, чтобы его поминать на таких наших съездах!) обвинял нашу партию в „национальной ограниченности“, в измене интернационализму», — говорил верный сталинец С. М. Киров на XVII съезде ВКп (б) 31 января 1934 года[407]. Троцкий был прав — и Киров напрасно стеснялся признать реальность.