Но это было сказано в мемуарах. А в ходе первого, в начале 1920-х гг., непосредственного переживания революционного одиночества России без мировой именно западной революции принуждение мыслить страну в качестве изолированного пространства, обречённого опираться только на собственные ресурсы, понимание «одной страны» разделяли даже влиятельные и открытые политические сторонники Троцкого, фактически споря с ним. На XI съезде РКП (б) 27 марта 1922 г. выступил один из них — начальник Политического управления Революционного Военного Совета СССР В. А. Антонов-Овсеенко. Он заявил нечто далёкое от широких троцкистских схем мировой революции:

«Мы должны осознать, что мы находимся и на долгое время, до развития мировой революции, несомненно долженствующей иметь место, будем находиться в положении осаждённой крепости, ни в коем случае не возлагая сколько-нибудь серьёзных надежд на существующую помощь заграничного капитала… Мы должны… больше возложить непосредственных задач на наши внутренние силы и направить своё внимание на поиски непосредственно внутри России тех возможностей, которые в ней имеются. Это обязывает к очень многому. Это обязывает к тому, чтобы считаться с нашей собственной экономикой, с которой мы чрезвычайно мало считались»[361].

Четвёртый конгресс Коминтерна в ноябре — декабре 1922 в своей резолюции «О русской революции» с видимым мучительным усилием искал баланс между лозунгом-догмой мировой революции и интересами единственного правящего социализма (в России), рискуя сорваться в отчаянное заклинание:

«пролетарская революция никогда не сумеет восторжествовать в пределах одной только страны — она может восторжествовать только в международном масштабе, вылившись в мировую революцию. (…) Русские пролетарии полностью выполнили перед мировым пролетариатом свой долг передовых борцов за революцию. Мировой пролетариат должен наконец, в свою очередь, выполнить свой долг»[362].

В это время Троцкий переиздаёт свою брошюру 1917 года «Программа мира» о мировом характере революции и против «оборончества», дополняя её послесловием 1922 года. Сначала он действительно глубоко обнаруживает тесную связь национального государства и национальной обороны, но, как ему кажется, нейтрализуя их приоритет тем, что апеллировал к социализму как не национальной, а мировой проблеме, то есть (как было показано выше) мифическому, уже разрушенному общемировому контексту, который он противопоставлял конкретной стране: «Если бы проблема социализма могла быть совместима с рамками национального государства, то она тем самым была бы совместима с национальной обороной. Но проблема социализма встаёт перед нами на империалистической основе, то есть в таких условиях, когда сам капитализм вынужден насильственно ломать им же установленные национально-государственные рамки». И в послесловии 1922 года смело идёт против складывающейся доктрины «социализма в одной стране», которую позже сам якобы не смог найти ранее конца 1924 года (выделено мной):

«Несколько раз повторяющееся в „Программе мира“ утверждение, что пролетарская революция не может победоносно завершиться в национальных рамках, покажется, пожалуй, некоторым читателям опровергнутым почти пятилетним опытом нашей Советской Республики. Но такое заключение было бы неосновательно. Тот факт, что рабочее государство удержалось против всего мира в одной стране, и притом отсталой, свидетельствует о колоссальной мощи пролетариата, которая в других, более передовых, более цивилизованных странах способна будет совершать поистине чудеса. Но, отстояв себя в политическом и военном смысле, как государство, мы к созданию социалистического общества не пришли и даже не подошли. Борьба за революционно-государственное самосохранение вызвала за этот период чрезвычайное понижение производительных сил; социализм же мыслим только на основе их роста и расцвета… До тех пор, пока в остальных европейских государствах у власти стоит буржуазия, мы вынуждены, в борьбе с экономической изолированностью, искать соглашения с капиталистическим миром… подлинный подъем социалистического хозяйства в России станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы»[363].

«Соглашение с капиталистическим миром в стране, не признанной абсолютным большинством государств, только что пережившей массовый истребительный голод, кровавую Гражданскую войну и отражение иностранной интервенции, переживающей экономическую блокаду, идущей на территориальные, экономические уступки ради подписания договоров с государствами-лимитрофами, чтобы получить через них выход во внешний мир и уже одним этим преодолевая формальную изоляцию, — звучало, конечно, не иначе как требование ещё большей, уже неуправляемой капитуляции, делающая бессмысленными и революционный переворот, и войну, и революционное переустройство, и собственную революционную власть. Нужно было действительно считать себя вождём мировой революции, чтобы выступить против абсолютного большинства правящих в отвоёванной стране революционеров с теоретизированием столь кабинетного толка, как это сделал Троцкий. Один из прежних вождей партии социалистов-революционеров и министр Временного правительства В. М. Чернов в 1928 году писал в эмиграции о расколе большевиков неожиданно с большим сочувствием оппозиционным „мировым революционерам“, чем правящим сталинским „суверенизаторам“, намекая на их близость к нравам „[полицейского] участка“: „Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек издеваются над идеей `социализма в одной стране и насмешливо спрашивают насчёт `социализма в одном уезде` или даже `в одном участке`“.»[364]

Но что на деле могла предложить разорённая войной и революцией страна капиталистическому миру, мировому разделению труда, если бы оно не пало жертвой протекционизма? Только зерно, лес и иное сырье. Хороша ли была для неё мировая конъюнктура? Нет. Было ли это актом колониального сосуществования России империализмом? Да, это было актом колониальной капитуляции. Социализм ли в России поддержал в лице Троцкого эмигрант Чернов или шанс собственного возвращения к власти?

Решительный противник Брестского мира Ленина — Троцкого в 1918 году, сторонник революционной войны против Германии и тем не менее — любимец Ленина в среде высшего руководства большевиков Н. И. Бухарин (1888–1938) вспоминал о недавнем прошлом осенью 1926 года, когда к уже произнесённой формуле «социализма в одной стране» идеологи ВКП (б) мучительно подыскивали доктринальные и политико-экономические основания. Бухарин, фиксируя особую, жизненно важную зависимость революционной России от уже утраченных к 1926 году перспектив революционной Германии[365], намечал и формулу защиты отечества как такового (в отличие от защиты социалистического отечества по лозунгу Троцкого — Ленина 1918 года), противостояния революционного национального государства всемирному империализму. Он говорил, имея в виду Германию, в образце которой легко угадывалась негативная перспектива России:

«Ленин ещё в начале империалистической войны считал возможной такую перспективу, когда в случае победы какой-нибудь из коалиций в Европе станет возможной национальная война против победоносной империалистской коалиции: если какое-нибудь из крупных, ранее жизнеспособных империалистских государств будет наголову разбито. Когда Германия была разбита, была порабощена, когда она перешла на положение полуколонии, когда она в этом своём качестве оказывала известное сопротивление победоносному антантовскому империализму, тогда… постановка вопроса в Германской коммунистической партии была такова, что не исключалась возможность защиты германского отечества против победоносного антантовского империализма…»[366].

Седьмой расширенный пленум Исполнительного комитета Коминтерна (ИККИ) в ноябре — декабре того же 1926 года в своём постановлении по «русскому» вопросу, отвечая на обвинения троцкистов в «национальной ограниченности» тех, кто согласился строить «социализм в одной стране», ясно и требовательно сократил значение фактора мировой революции до служебного по отношению к судьбе СССР: формально идя на компромисс с Троцким, Сталин потребовал от мировой революции, так сказать, аванса, доказывающего её платёжеспособность. А роль СССР перенёс с периферии сцены мировой революции в её центр:

«недооценка внутренних сил развития в СССР… выражается в отрицании возможности построения социализма в СССР… пленум ИККИ полагает, что Советская Страна объективно является главным организующим центром международной революции… пленум считает клеветой на ВКП (б) обвинения в национальной ограниченности. Ориентируясь во всей своей работе на международную революцию, считая, что окончательная победа социализма возможна лишь как победа мировой революции, что только эта революция может гарантировать СССР от войны и интервенции и поможет ещё более ускорить темп хозяйственного развития СССР… СССР имеет внутри страны „всё необходимое и достаточное“ для построения полного социалистического общества»[367].

В этом пространном контексте важно, что большевики продолжали искать и находили прецеденты положения СССР в большой исторической глубине немецкой национальной мысли и актуальной политической практике и в общем без особых препятствий их находили. И изображать противостояние троцкистов с их мировой революцией любой ценой — и сталинистов с их изолированным государством — как борьбу нового издания интернационального западничества против нового издания русского национализма нет никаких оснований. Есть основания полагать, что не пропагандистский миф о «Третьем Риме», а именно конкретные исторический национально-освободительный пафос и опыт Германии были традиционно близки большевикам и хорошо служили их суверенным задачам. Поэтому независимый, национальный (национально-объединительный, национально-освободительный[368] и национально обособленный) характер социалистического «замкнутого» государства, изложенный Фихте для Германии, — в отличие от интернационального социализма, социализма всемирного, следовавшего в этом британскому глобальному экономическому и колониальному интеллектуальному ландшафту и политической географии, — и был предметом осознанного выбора для марксиста 1890-х гг. Булгакова и, можно предположить, той части поколения русских марксистов, которые следовали Марксу и Энгельсу, включившим в ряды своих предшественников немецкую классическую философию, и широким философским традициям немецкой социал-демократии. Булгаков обращал внимание своих учеников:

«Итак, идеи социализма в германской мысли сознательно провозглашены впервые Фихте, в позднейшее время этот факт слишком часто забывается в истории социальной мысли, но с тем большей энергией следует его подчеркнуть. Следует остановить внимание ещё на одной особенности мышления Фихте, которая сближает его из позднейших социалистических теоретиков — больше с Родбертусом, до известной степени с Лассалем, но, соответственно, отличает его от Маркса. Это именно момент национальный. Его социалистическое государство является вместе с тем и национальным. Идея замкнутого государства существенно основана на национальной независимости государства от всех других. Замкнутость государства в торговых сношениях, как предполагает и Фихте, возможна лишь тогда, когда государство в своих пределах способно удовлетворить все свои потребности. Для этого государство должно найти свои естественные границы. Эти естественные границы намечаются лишь там, где есть возможность удовлетворять все эти потребности, где есть свои рудники, своё земледелие, своя промышленность и т. д.»[369].

Важно также, что текст трактата служил одновременно и хорошим риторическим образцом для нейтрализации возможных упрёков в самоизоляции как политике регресса. Он гласил, звуча на максимуме прогрессивной риторики:

«Правовое государство является замкнутою совокупностью множества людей, подчинённых одним и тем же законам и одной и той же высшей принудительной власти (…) если действительной задачей государства является помощь всем своим гражданам в овладевании тем, что им принадлежит, как соучастникам человечества, и, затем, сохранение за ними этого… чтобы это было возможно выполнить, должно быть отстранено неподдающееся упорядочению влияние иностранца, и государство разума является таким же замкнутым торговым государством, каким оно является замкнутым торговым государством законов и индивидов (…) государство должно прежде всего замкнуться от иностранной торговли и образовать с этого момента такой же обособленный торговый организм, какой оно уже образовало — обособленный юридический и политический организм»[370].

Как уже говорилось, именно Ф. Энгельс дал революционной традиции конца XIX — начала XX в. карт-бланш на изображение учения Маркса философским наследником немецкого идеализма[371] и тем самым санкционировал, при необходимости, избирательное использование наследия, в том числе Фихте. Энгельс писал: «мы, немецкие социалисты, гордимся тем, что ведём свое происхождение не только от Сен-Симона, Фурье и Оуэна, но также и от Канта, Фихте и Гегеля»[372], а Бердяев много лет спустя, уже глубоко изнутри эпохи сталинизма, особо повторял это как нечто важное: «Не нужно забывать, что Маркс вышел из недр немецкого идеализма начала XIX века, он проникнут был идеями Фихте и Гегеля»[373].

В немецкой экономической мысли несомненным и скорым публицистическим продолжением линии Фихте стал труд Тюнена «Изолированное государство в его отношении к сельскому хозяйству и национальной экономике» (Der Isolierte Staat in Beziehung auf Landwirtschaft und Nationaloekonomie). Общей предпосылкой своего исследования он взял условный образ замкнутой, суверенной и сбалансированной экономики «изолированного государства», доведённый до абсолюта[374]. Логично, что и этот труд был тогда же издан государственным издательством в СССР, специально сориентированный на его аграрную специфику, но в интересах её суверенного функционирования, а вовсе не в интересах описания её зависимости от мирового хозяйства в целом и экспорта в частности. Книге было предпослано предисловие видного советского экономиста-аграрника. В контексте общего советского увлечения подсчётом межотраслевого баланса и равновесия народного хозяйства как главной единицы экономических обобщений, то есть фундаментального признания факта и нормы суверенной экономической системы в контексте мирового хозяйства, он писал:

«За последние годы мы видим в русской экономической мысли большое оживление интереса к Тюнену. „Изолированное Государство“ стало одной из постоянных тем семинарских занятий почти всех высших сельскохозяйственных школ… „Изолированное Государство“ есть одна из интереснейших попыток построения рациональной системы народного хозяйства как в целом, так и в её конкретных выражениях на местах, в районах».

А главными читателями труда автору предисловия виделись: «Творцы современной сельскохозяйственной политики нашей республики, экономисты, агрономы, землеустроители, работники пути и другие лица, проникнутые задачами рационального районирования страны, ищущие лучших методов и форм организации крестьянского хозяйства, стремящиеся найти правильную экономическую оценку технически возможного и достигнутого, разрабатывающие и осуществляющие широкие землеустроительные и мелиоративные планы…»[375].