У меня сжимается сердце. Знакомый запах, запах меда и соли. Я вижу в ней дом – интересно, что она видит во мне? Может, Фэрхейвен? И если так, может, это ее отталкивает?
– Привет, – говорю я. – У тебя новая прическа.
– Концы посеклись, – говорит она. Ровный голос без единой эмоции. Ни дрожи, ни намека на недовольство. Прямо как у бабушки. – Пришлось обрезать.
Не думаю, что она делает это нарочно. Я прекрасно знаю, каким тоном она говорит, когда хочет сделать мне больно. На этот раз тон другой, но от этого получается не менее больно. Потому что я вспоминаю те хорошие дни и холодные вечера, когда стремительно наступала осень, и тогда мама усаживала меня на стул в ванной и ножницами, холодящими затылок, аккуратно отстригала мне секущиеся концы. А потом я таким же образом стригла ее.
Она переступает с ноги на ногу, поглядывая мне за спину, на дом и бабушку, стоящую на крыльце. Никогда в жизни я не видела ее такой потерянной. Мне почти жаль ее – в груди зияет пустота, готовая заполниться сочувствием, но этого не происходит.
– Я искала тебя, – наконец произносит она. – В Калхуне.
Она что, ожидает, что за это я буду ей благодарна? За эту малость?
– Ясно. И что?
Мама складывает руки на груди и на миг встречается со мной взглядом, прежде чем снова отвести глаза.
– То, что не надо было уезжать.
– Еще как надо, – говорю я. Наверное, зря, потому что она выпрямляется во весь рост, расправляет плечи. Не стоило ее провоцировать. Но назад пути нет. – Или надо было сидеть и ждать, пока ты соизволишь меня заметить?
– Так вот в чем дело? – Она сжимает кулаки до белых костяшек. – Это твое оправдание?
Я знаю, чего она хочет. Чтобы я извинилась за то, что уехала и не стала ждать. Чтобы я ползала на коленях и вымаливала прощение. Черта с два я буду унижаться. Она этого не заслужила.
– Я просила тебя рассказать мне о семье, – говорю я. Мы обе знаем, что я имею в виду гораздо больше, чем в тот раз, когда мы схлестнулись в полдень у таксофона. – Но ты отказалась. Вот я и нашла того, кто готов это сделать.
– Что ж, вижу, ты во всем разобралась. – Мама косится на Фэрхейвен и горько усмехается. – Я думала, ты позвонила, потому что готова извиниться, но…
– Извиниться? За что? – Меня душит неконтролируемая злость. Куда проще было бы позволить ей победить, но единственный на свете человек, который готов за меня бороться, – это я. Если этого не сделаю я, не сделает никто. – Я ни в чем не виновата. Я получила то, что искала. – И плевать, что искомое оказалось совсем не таким, как мне хотелось.
– То есть ее, – говорит мама. Вот оно, то самое слабое место, в которое мне нужно метить дальше. – Оно того не стоит. Ты, наверно, думаешь, что все понимаешь, но она берет гораздо больше, чем дает.
– Поверь, я все прекрасно понимаю. Научилась у тебя.
– Блядь, – вполголоса выдыхает мама. Она уже не злится. Она в отчаянии. – Это… Я так не могу, Марго. Ты хоть представляешь, чего мне стоило сюда приехать?
– Нет, не представляю. Ты же ничего мне не рассказывала. Ты всегда держала меня в неведении. – Она упорно не хочет об этом говорить. Даже после того как я спросила напрямую в голосовом сообщении. Ладно, я сделаю это сама. Может, тогда у нее не останется выбора. – Взять хотя бы Кэтрин, – продолжаю я, и она вздрагивает, словно от удара. – Почему ты не рассказывала мне про Кэтрин?