На входе в отсек уловления и записи Эха (или по-простому УЗЭ) капитан едва нос к носу не столкнулся с выходящим оттуда профессором Юсфеном. Старик по привычке уткнулся в свою записную книжку, продолжая что-то в ней карябать автоматическим пером. А Лайтнед, в свою очередь, был слишком задумчив, чтобы вовремя заметить неожиданное препятствие. К счастью, при столкновении никто не пострадал, только очки сползли с покатого профессорского лба на его горбатый нос.

— Пришли послушать космический храп? — улыбнулся Юсфен, водружая очки обратно и убирая записи в просторный карман своего камзола.

Хоть он и был гражданским, и мог по уставу ходить в чем угодно, но, по его собственному признанию, «не хотел излишне выделяться». А потому подобрал для себя очень похожее на форму воздухоплавателей одеяние, только без отличительных знаков. А те шутили, называя старика «наш генералиссимус» и «адмирал физического флота». Но все признавали, что Юсфен отлично вписался в их компанию суровых военных. Он умел обходиться малым, был дисциплинированным и не страдал болезнью многих учёных: ненужной многословностью и любовью к сложно произносимым терминам. Да и, если быть до конца честным, большую часть дня профессор пропадал в своей лаборатории, где надоедал разве что своим громоздким приборам да старой морской свинке.

Грызун был личный, принесённый на борт ни сколько в научных целях, сколько являясь единственной слабостью Юсфена. Хотя официально свинка считалась частью научного оборудования и являлась объектом эксперимента по наблюдению за живым организмом в недружелюбной среде корабля. Но если её хозяин что-то необычное и фиксировал, то для открытия века эти данные никак не годились. Свинка продолжала есть, гадить и бегать в своём колесе, не обращая внимания ни на искусственное освещение, ни на отсутствие магнитных полей планеты, оставаясь единственным членом экипажа, которому Стиворт не урезал довольствие.

— Да, — отступая в сторону и давая пройти профессору, отозвался Фредрик.

— Ну-ну, ну-ну… — улыбнулся тот. Как показалось капитану — несколько сочувственно. — Сегодня Небесный мир выдаёт особенно интересные рулады.

— То есть…? — поспешил обрадоваться Лайтнед.

— Нет, сигнал мы не поймали, — покачал головой старик. — Во всяком случае, чёткий. Но какофония необыкновенная. Знаете, Фредрик, иногда мне кажется, в этом-то и есть смысл. Мы просто глухи, не способны услышать всё целиком. Всю мелодию оркестра, воспринимая лишь удары барабанов. Тут-тут, бам-бам! Пытаемся вычислить ритм, отрезать его от основной темы произведения. Простите… В молодости я любил театр, не пропускал ни одной новой постановки. Стариковские бредни.

— Отчего же, — не согласился капитан. — Мой опыт позволяет судить, что обыкновенно так оно и есть. Мы пытаемся угнаться за чем-то незначительным, тогда как главная драгоценность остаётся для нас по глупости недосягаемой.

— Ваш опыт? — снова улыбнулся Юсфен. На этот раз — снисходительно.

Когда-то, давным-давно, Фредрик обижался на подобные улыбки. Но сейчас ему было не до мелочных выяснений отношений. Он слишком много задолжал, чтобы выписывать кому-то счета.

Почтительно поклонившись старику, командир нырнул в гудящее нутро УЗЭ-отсека. Огромное помещение было забито разнообразной аппаратурой, так что места в нём осталось ровно для небольшого столика и пары стульев, между которыми лавировали двое помощников главного инженера. Сам он занимал третий стул, пытаясь одновременно слушать происходящее внутри корабля и трескотню космоса, доносящуюся из наушника. При появлении Лайтнеда инженер лишь моргнул двумя глазами и жестом попросил подойти поближе.

— Ну что, Густас? Профессор сказал, что сегодня в небесных сферах необыкновенное оживление, так?

— Сами послушайте, — усмехнулся молодой специалист. — Болтает, словно старая сплетница.

Когда он всходил на борт «Элоизы», Леону Густасу только исполнилось двадцать восемь. Однако Лайтнеду было плевать на какие-то там цифры в документах. Всё тот же опыт, над которым посмеялся старик-физик, подсказывал ему, что в большинстве случаев они так и остаются лишь ничего не значащими закорючками. И только личная беседа способна выявить настоящие достоинства и скрытые недостатки кандидата, а потому Лайтнед настоял на дополнительном этапе отбора на все ключевые посты. Едва Густас вошёл в его кабинет, решение было принято. Ещё ни у кого капитан не видел такой ясности во взгляде и такого спокойствия: ни равнодушного, ни отдающего самоуверенностью, но спокойствия человека, любящего свою профессию и хорошо понимающего смысл предстоящей работы.

— Включи напрямую, — поморщился Фредрик, взглянув на протянутые ему наушники. Массивные круглые штуковины вызывали в нём стойкую ассоциацию с раковинами гигантских морских улиток, обросшими водорослями.

Густас щёлкнул одним из тумблеров. Однажды капитана разобрало любопытство, и он попросил объяснить, как управляться с прибором эхоулавливания. Но запомнить предназначение трёх десятков кнопочек и почти дюжины рычажков оказался не в состоянии. Успокоило Лайтнеда лишь то, что, по словам главного инженера, тот и сам порой путался в них.

Но сейчас помещение, как и полагалось, заполнили шуршание и треск. А ещё бульканье, повизгивание и бормотание — непередаваемый ансамбль звуков, который может породить только Небесный мир. Ну, или бесконечное множество эн-приёмников, настроенных на разные станции. Фредрику нравился этот безумный концерт без заявок. Казалось, ему вот-вот удастся вычленить обрывок песни, детский плач или чей-то тревожный ропот. Он часто заходил в УЗЭ-отсек лишь для того, чтобы послушать его, и вскоре космос стал напоминать Лайтнеду старого друга. Не важно, о чём тот говорит, не важно, что хочет вам рассказать. Один звук родной речи успокаивает, даря надежду и успокоение.

Последние три месяца Небесные сферы, как взятый в плен язык, молчали, выдавая лишь короткие и совсем уж неразборчивые наборы шумов, и ворвавшаяся волна отчётливых скрежетов и хрипов на миг буквально оглушила Лайтнеда. Он даже поморщился, от чего понятливый инженер потянулся к ручке регулировки громкости, но капитан перехватил его руку:

— Не надо, всё нормально.