Но он не был ни колдуном, ни великим учёным. Всё, что оставалось Лайтнеду — это ненавидеть первых, и полностью положиться на вторых.

…я хочу у тебя спросить.

Он помнил, как впервые очнулся изменённым. Страх и растерянность сковали его, сделав своим рабом на долгие годы. Словно заяц, за которым гонится стая волков, Фредрик кидался из стороны в сторону, петлял, пока не запутался в собственных следах. Выжить. Ещё день и два. Сначала, чтобы оттянуть свою смерть. И только после — чтобы, наконец, умереть. Но мысль о ней не давала ему ни того, ни другого.

…я сбился с курса.

Письма нашлись в лавке какого-то старьёвщика, небрежно запихнутые на дно лакированной шкатулки.

— Позапрошлый век, — уверял продавец, глядя на то, как покупатель скупо отчитывает три золотые монетки.

Лайтнед знал — враньё, но чужая совесть его никогда не интересовала. Шкатулку он выбросил тут же, едва зайдя за угол магазина. А потрёпанный самодельный конвент долго не мог выпустить из рук. Теребил найденные в нём сокровища, гладил пальцами. Фредрик никогда не задавался вопросом, кто и зачем сохранил их. Но был безгранично признателен тому безумцу. С обретением писем начался настоящий путь заблудившегося в собственной памяти капитана. Теперь он жил.

…я скучаю по тебе.

Каждое его послание начиналось со слов: «Любимая моя», — а заканчивалось неизменным обещанием. И хотя порой Лайтнед начинал ненавидеть свою молчаливую собеседницу или настолько отчаивался, что пропадала вера во всякие обещания, но ни конец, ни начало никогда не менялись. Ещё одна привычка. Сначала записи мужчины были исполненные плача. Разрозненные возгласы, мольбы, жестокие обвинения и жалобы на злой рок — вот, что составляло их основу. Но постепенно боль и обида сменились тоской. Не безумной, полынной, безутешной тоской, а тем тихим чувством, больше походящим на смирение.

…я найду тебя.

Тонкая вязь букв становится бледнее. Приходится снова окунать перо, торопя, стряхивать замершую на его кончике каплю. Рука пытается угнаться за мыслью; губы плотно сомкнуты, но Лайтнед слышит шёпот. Свой, и всё реже — её.

Кто сказал, что говорить должны двое, если один из них слушает за двоих?

Босые ноги. Рубашка расшнурована, а волосы едва убраны в убогий пучок. В таком неказистом виде мог предстать перед подчинёнными командир «Элоизы», вздумай кто-то из них ворваться в его каюту. Но Фредрик всегда тщательно проверял запоры на дверях, а потом садился за свои письма. Обряд уже иного рода, выработанный многочисленными ошибками. Нет, свою тайну он никому не способен поведать. Ведь магии не осталось. Одна лишь наука.

…я иду к тебе.

Бумага покрывается сверху донизу черным бисером капитанского почерка. Одна сторона, вторая. Не больше. Каждый раз — ровно лист. Так удобнее сжигать. И когда последнее слово, прижимаясь к собратьям левым боком, расправляет правое крыло, Лайтнед берет спички. Запалить самый краешек и опустить догорать на поднос. Он редко оставляет свои письма в живых, но никогда не смотрит на их агонию. И всё же, время от времени, казнь отменяется. Дело здесь не в содержании или особой художественной ценности. В данных сочинениях нет поэзии. Нет цитат. Нет отточенных фраз. Порой в них даже не наберётся и дюжины правильно поставленных знаков препинания. Да и сами по себе эти письма для Фредрика не значат ровным счётом ничего. Капитан оставляет их без всякой системы и, в противоположность от тех, драгоценных, так тщательно хранимых, никогда не читает вновь.

И всё же у всего существующего есть причина существовать, не важно: подлинная или мнимая. Так исписанные куски бумаги превращаются в зарубки, в метки. Не на древесных стволах, не на стене или земле. Исповеди Лайтнеда — вешки, воткнутые в болото самого времени. Обманчивый огонёк, не дающий света, но внушающий хоть какое-то успокоение. Внушающий мысль, что Фредрик не потерялся, что он не блуждает по кругу. Что когда-нибудь…

…я вернусь к тебе.