Наш полк выдержал накануне ожесточенный бой с герильясами полковника Сарачо, которого наши люди — уж не знаю, за что, — прозвали Дубильной Бочкой — может быть, за его грузную комплекцию. К вечеру нам удалось сбить с позиций и рассеять мятежников; наша конница преследовала их до лесов, где они укрылись врассыпную, и мы едва не взяли в плен самого полковника Дубильную Бочку, который не мог передвигаться быстро, потому что страдал подагрой.

Потом мы простояли ночь в открытом поле — к досаде моих драгун, которые ругались и злились, что после такого дня им не могут дать хотя бы ночлега на сухой соломе. Я — больше в шутку — пообещал каждому из солдат пуховую постель с шелковой занавеской на следующую ночь, если только мы войдем в Ла Бисбаль, и они успокоились.

Сам я провел часть ночи вместе с Эглофштейном и лейтенантом Дононом в квартире полковника. Мы пили глинтвейн, играли в фараона, чтобы развлечь командира, но он не переставал вспоминать и рассказывать о своей недавно умершей жене, так что нам пришлось отложить карты, слушать и стараться не выдать себя, ибо в полку «Нассау» не было ни одного офицера, который не побывал бы в постели Франсуазы-Марии…

Около пяти утра я отправился с Эглофштейном поднимать моих драгун. «Prenez garde des Guerillas![45]» — крикнул вслед мне полковник. Обязанность наблюдать за местностью, разыскивая признаки присутствия герильясов, была самой утомительной, но что делать — я был самым молодым офицером полка.

Но дорога была свободна, мы не столкнулись с мятежниками и не видели их следов. Заметили только нескольких убитых мулов. Подъезжая к деревне Фигеррас, видели и двух мертвых испанцев, которых, очевидно, довезли туда смертельно раненными; один из них был бойцом отряда Сарачо, другой — в униформе полка «Нумансия», и, вероятно, их надеялись довезти до деревни, но смерть настигла их в пути.

Сама деревня Фигеррас была совершенно покинута жителями, все крестьяне вместе со стадами овец ушли в горы. Только в кабачке при выезде из деревни сидели три или четыре испанца. Это были disperses[46], бойцы из отряда Сарачо, и они немедленно убежали, завидев нас, а с опушки леса кричали нам: «Muerte a los Franceses!» — «Смерть французам!», но ни они, ни мы не сделали ни одного выстрела. Только один из моих людей, капрал Тиле, крикнул им в ответ: «Вовеки! Аминь, козлы чертовы!»; он вообразил, верно, что «Muerte a los Franceses!» означает что-то вроде «Хвала Иисусу Христу!»

Когда мы подъехали к Ла Бисбалю, нас встретил на дороге местный алькальд, он выехал за городские ворота навстречу конному отряду. Мы слезли с лошадей, он подошел и приветствовал офицеров обычными в таких случаях словами. Город, сказал он, настроен в пользу французов, поскольку герильясы полковника Сарачо причинили горожанам большой ущерб, сожгли немало строений, а в округе угоняли у крестьян скот. В городе лишь очень немногие настроены враждебно к императору, но они ушли к герильясам. Он просил пощадить город, заверяя, что горожане полны желания сделать для храбрых солдат великого Наполеона все, что в их силах.

Эглофштейн коротко ответил, что он лично не может ничего обещать, так как обращение с населением города полностью зависит от полковника. Затем он вместе с алькальдом и его письмоводителем отправился в ратушу, чтобы подготовить расквартирование подразделений полка. Горожане, составлявшие свиту алькальда, в явном страхе, не надевая перед нами свои шляпы, поспешили по домам — к своим женам.

Я с несколькими драгунами занял городские ворота. Расставив посты, я прошел в «посаду» — то есть кабачок, — стоявший перед воротами у самой дороги, чтобы подождать подхода остальной конницы нашего полка за чашкой шоколада, которую хозяин живо приготовил и подал мне.

Но после завтрака я вышел в сад, потому что воздух в тесной комнате провонял жареной рыбой и чесноком. Вернее, это был не сад, а огород, небольшой и плохо ухоженный: хозяин засадил его без всякого порядка луком, чесноком, тыквами и конскими каштанами, но аромат сырой земли и травы после дождя был мне приятен. За огородом сразу начинался большой парк, где высились дубы, ильмы, ореховые деревья, а узкая тропа была обсажена живой изгородью и вела между газонами к пруду, а вдали виднелся белый домик, шиферную крышу которого, блестевшую после дождя, я заметил с большой дороги.

Позади меня шагал мой капрал, вышедший из кабачка с недовольным видом.

— Господин лейтенант! — крикнул он мне. — Утром у нас — суп из скверной сечки, в обед — то же, вечером — хлеб с чесноком. И на таком рационе мы сидим неделями. Если кто из наших реквизирует у крестьянина десяток яиц ~ тут же военный суд. Но вы же обещали нам, что в Ла Бисбале нам накроют столы, поставят в холодную воду лучшее вино и в каждом котелке будет добрый кусок мяса. А теперь…

— Теперь? А что вам подал хозяин?

— Тухлых карасей, по двенадцать штук за грош! — со злостью бросил в ответ капрал и протянул мне мелкого маринованного карасика, каких заготавливают впрок в уксусе с солью и оливковым маслом испанские крестьяне.

— Тиле! — сказал я, улыбаясь. — В Библии написано: все живое, что ходит, летает и плавает, да будет вам в пищу. Так почему бы и не та рыбешка?

Капрал готов был гневно возразить, но не сразу нашелся, чем ответить на мою библейскую цитату. А в следующий миг он прижал палец к губам и схватил меня за руку. Он заметил что-то, что заставило его забыть о рыбе и своем раздражении.

— Господин лейтенант! — шепнул он. — Там кто-то лежит, спрятался за кустами!

Мы оба сразу бросились на землю и бесшумно подползли к забору.

— Это — герильяс! — шепнул капрал над моим ухом. — Там, под кустом.

И я действительно увидел шагах в десяти человеческую фигуру, укрывшуюся в лавровых кустах. Правда, у него не было ни ружья, ни сабли, и могло быть только спрятанное под одеждой оружие — пистолет или нож…