Юбилейный банкет

С Давидом все было по-другому, хотя переходный период — от одной женщины к другой — пришелся на то же самое время, словно они с Мамедом сговорились. С первыми двумя браками Давиду не сильно повезло, так, во всяком случае, казалось заинтересованной творческой общественности, находила коса на камень, скандалы расцветали пышным цветом, еще и мама его не одобряла всю эту канитель с артистками. Но, как водится, Бог любит троицу, онто и послал ему вдруг совершенно чудесную юную ленинградку, не испорченную славой, мужчинами, деньгами и вниманием публики. Впечатление на Крещенских она произвела совершенно лучистое, светилась красотой и к тому же была умна. И немаловажная деталь — претендентка наконец-то понравилась маме Давида.

Первый бал, так сказать, первый большой выход в свет новой жены известного певца случился как раз на юбилей Роберта, на его сорокалетие, которое отмечали людно, пьяно и с большим размахом. По великому блату — а блат нужен был всегда — устроили банкет в ресторане «Московский» на третьем этаже гостиницы «Москва», человек на сто пятьдесят, не меньше. Красавец зал с видом на Кремль раздобыли по звонку аж самого Константина Федина, первого секретаря Союза писателей СССР. Чтоб не ждать у моря погоды, разгрести все другие претендующие банкеты и чтоб провести юбилей четко в срок, именно в день рождения — 20 июня 1972 года.

Выглядел ресторан чрезвычайно празднично и роскошно, даже если не принимать во внимание потрясающий вид на Кремль, — потолки, уходящие под облака и расписанные соцреалистичными картинами Лансере, высоченные коринфские колонны из уральского змеевика, тяжелые круглые люстры из синего стекла с белыми шарами-плафонами, раскидистые пальмы в резных деревянных кадках. К тому же шикарная лестница, ведущая из гостиничного фойе к ресторану, отделанная мрамором, оставшимся еще от взорванного храма Христа Спасителя, — все это не могло не вызвать трепет. Единственное, что портило ощущение праздника, — жара за тридцать, смог, дым, гарь и пепел, растворенный в воздухе, — вовсю горели подмосковные торфяники и осушенные болота. Такое уж выдалось тяжелое лето. Окна в ресторане решили законопатить, дышать было нечем, а с открытыми стало бы еще тяжелее.

Долго составляли список приглашенных — родственники, друзья, немного начальства из Союза писателей — вроде почти друзья, но не совсем — врачи, ставшие ближе многих; отдельным столбиком — те, кто собирался прибыть из других городов, — Чингиз, Мумин, Олжас. Роберт с Аленой гостей всегда принимали просто, без особых сервизов и ритуалов, но то дома, а тут необходимо было всех рассадить и соблюсти не иерархию, нет, а сделать так, чтобы людям за столом было приятно друг с другом общаться. Целое искусство! Всякое бывало в жизни, и отношения натягивались как струна, а то и лопались совсем, и, наоборот, лучшие друзья могли оказаться за противоположными концами стола. Хотелось угодить всем, всех уважить. Поэтому список начинали составлять недели за две, чтобы заранее обзвонить будущих гостей, уточнить, точно ли придут и в каком составе. Этим занималась Алена, а Лида с Павой тщательно продумывали меню.

И снова в семье Крещенских — конечно же, в женской его части — остро встал вопрос о нарядах. Если для Алены и Лидки вопрос с Каролининой помощью был уже почти решен, то подростковая Катя сомневалась, мучилась, не в силах выбрать между белым кримпленовым платьицем в розово-желтый цветочек и наимоднейшими замшевыми клешами цвета дерзкого верблюда, которые папа привез ей из далекого далека. Именно они — брюки клеш от пупа, и не просто в пол, а до самого ядра земли, — и были давнишней девичьей мечтой, которая наконец-то сбылась! Это был не просто отпад, а умереть и не встать, и когда она их в первый раз надела, просто так, для тренировки пройтись по Калининскому, оборачивались все, от стариков до новорожденных, а о средней возрастной категории и ее ровесниках уж и речи не было! И сверху — простая мужская рубашка, батник, как это было принято называть. За одним таким простояла в очереди на улице к магазину «Синтетика» сколько-то часов и купила-таки, в голубой цветуек, и это вместе с клешами называлось уже по-другому — ансамбль!

— Катюля, платьице лучше надень, такое женственное, весеннее. В замше сопреешь, жара какая! — посоветовала Лидка, да и мама была за платье. Конечно, женственность и нежность — это здорово, но Кате хотелось казаться взрослой, дерзкой и самостоятельной. Дерзкий верблюд победил.

Павочка тоже отвоевала себе место под солнцем: внаглую напросилась на юбилей сама, хоть в список гостей была, как всегда, внесена вместе с другими родственниками. Но зачем ждать милости от природы, мало ли, как оно обернется, а ей, как всегда, было уж очень интересно, как оно пройдет: кто с кем, кто в чем, кто о чем и (немаловажный вопрос!) чем будут кормить. У Лиды, конечно, немного свербело на душе, что Павочка на юбилей пойдет, а остальные подруги — нет. Обидятся, скорей всего, обидятся, думала Лида, хотя, с другой стороны, Паву до сих пор продолжали жалеть по умолчанию и на многое закрывали глаза. Зато она умела так подробно и красочно описать подругам увиденное, что создавала у них стопроцентный эффект присутствия.

Павочка попросилась сесть скромно, с самого края стола, чтоб поближе к туалету и выходу из кухни, где посвободней и обозрение получше. Пока гости накапливались, она не пошла в толпу, а стала смотреть издалека, чтобы видеть всю картину целиком, победно опершись на спинку стула и навалившись на нее всей своей тяжестью. Видно было все прекрасно, хотя изредка ей приходилось щуриться и прицеливаться взглядом, как орлице перед броском. Захотелось, скажем, получше разглядеть, что это там так активно блестит в ушах милейшей Раисы Абрамовны, жены наиизвестнейшего советского мелодиста (все его почему-то и называли мелодистом, не композитором, а именно мелодистом, видимо подчеркивая высшую степень композиторского искусства). Интересно же, сколько бриллиантиков муж наиграл своими нотками. Или, например, с кем так любезно, краснея и пофыркивая от возбуждения, воркует популярный поэт, недавно получивший премию Ленинского комсомола, но пришедший на юбилей почему-то без своей верной супруги. Ну и всякое такое. Запоминала, накапливала впечатления, чтобы потом поделиться с подругами, немного, как водится, приврав.

Хотя первым делом девочки будут интересоваться, чем кормили. Не то чтоб все из голодного края, но вопрос еды всегда стоял остро. Банкетное меню в ресторане «Московский» ничем особым не отличалось, они с Лидой это уже поняли, да и набор закусок был повсюду примерно одинаковый: обязательные оливье, селедка под шубой, холодец или заливной язык, сациви, фаршированная щука, всяческие паштеты, икра с изящной веточкой укропа, тарталетки с чесночным сыром и нарезки. «Классика не стареет», — подумала Павочка, осмотрев стол.

Постояв минут двадцать вдали от всех и слегка заскучав, Пава быстро, насколько могла себе позволить, сбегала припудрить носик и наярчить губы. Намазав рот намного шире, чем он был на самом деле, она с восторгом посмотрела на свое отражение в зеркале и привычным жестом поддернула лямку бюстгальтера. Необъятная грудь мечтательно всколыхнулась. Декольте было таким же глубоким, внушительным и низким, как и Павочкино контральто. Она считала, что три признака могут превратить обычную женщину в роскошную: высокие каблуки, глубокое декольте и яркие губы — вот и весь необходимый набор женственности на первое время. С высокими каблуками Пава завязала давно. От роскошной женщины оставались лишь декольте и губы, что для ее возраста было вполне достаточно. Проверив у себя наличие этих двух обязательных составляющих, Пава удовлетворенно улыбнулась себе в зеркало и пошла в зал.

Гостей сильно прибавилось. Они вовсю уже начинали общаться, обмениваясь последними слухами и сплетнями, вяло шутили и исподтишка, как и Павочка со своего дальнего наблюдательного пункта, оглядывали друг друга, оценивая каратность жен и лоск мужей. Официанты разносили стопочки с маленькой закуской, не шампанское, нет, как-то это было не принято, моветон, а сразу водку с черным хлебушком и распластанной пряной килькой и перышком зеленого лука, Алена попросила именно так, чтоб по-русски, по-нашему. Шампанское это кислое, которое надо не надо подавали на фестивале в Каннах, ей было непонятно, сплошная изжога, хотя бокалы высокие, красивые. А водка проще и привычнее, да и амбьянс сразу создает, в настроение вводит. Все уже немного расслабились, выпили, по привычке сгрудившись у рояля, долго стоять прямо было тяжело, и многие уже подыскивали, на что бы облокотиться. Некоторые прохаживались около столов, чтобы найти свое место — у каждой тарелки стояла табличка с именем. Спустя еще полчаса была дана отмашка, гости задвигали стульями и уселись, подсознательно проверив иерархию — все ли так, все ли устроены по негласному ранжиру, — и наконец успокоенно закивали друг другу, начав активно наполнять тарелки закусками. Пошли первые тосты. Адреса от Союза писателей, Союза композиторов, все такое приторно-одинаковое, славящее и прославляющее, строго-официальное, как под копирку, — ну что ж, такова была обязательная торжественная часть, через которую должны были пройти все юбиляры.

Праздник постепенно раскочегаривался. Сменялись блюда и поздравляльщики, но Павочка видела, что два места напротив именинника пока так и оставались. Перед приборами сиротливо стояли таблички: «Давид Коб» и «Нелли Коб». Рядом с зияющими местами сидел понурый Мамед, временами бросавший заискивающие взгляды на Августу, которая сладко и неискренне улыбалась, даже когда жевала. Иногда улыбка ее перерастала в наизвончайший смех, и тотчас все гостевые головы поворачивались на этот не совсем свойственный человеку звук. Смеялась она наоборот — не «ха-ха-ха», а отчетливо «ах-ах-ах», на самой высокой ноте и слегка захлебываясь, словно боржоми пошел не в то горло.

Все слышнее раздавался звон бокалов, все громче слышался смех, сосредоточенные официанты подливали спиртное, зал заполнился сигаретным дымом, вытеснившим уличный смрад, и вот вынесли наконец несколько целых, художественно уложенных осетров с оливками вместо глаз — гвоздь закусок. Все зацокали, закурлыкали, зашелестели, забулькали, словно ради них и собрались. Павочка отметила для себя и это. Именно тогда открылись высокие двери и в зал вошел Давид с молодой красоткой в длинном светлом платье из люрекса. По залу сразу пронесся еще более слышный, чем на вынос осетров, шелест, переходящий в змеиное шипение, словно русский язык в один момент сбросил все гласные и согласные звуки, оставив только приглушенные шипящие, — это встрепенулись жены присутствующих великих. Так иногда случается в школе — входит в класс новенькая и оказывается, что всё при ней, девчонкам и охаять особо нечего, зацепиться не за что. Шок, переходящий в разочарование. Почти так вышло и на этот раз — звон вилок прекратился, и почти в полной тишине все уставились на новоиспеченную пару, оставив в покое едва початых осетров. Каждому в глубине души стало понятно: да, случилась все же Давиду удача! Жизнь попервоначалу кусалась-куса— лась, если уж те два брака вспомнить, да все зубы и подрастеряла, хватку ослабила. Он и сам так говорил друзьям, что, мол, эти браки «пережил». Пережил, словно на фронте был, где всякое происходило — и бурные военные действия, и внезапная маленькая смерть, и минуты затишья, и снова артиллерийский огонь по всей линии обороны, — и вдруг нежданная награда или поощрение от вышестоящего по званию. Все это надо было именно пережить, а как же! Вот так, переживая «войнушки местного значения», он как-то подсознательно надеялся, что главное — переждать, перетерпеть, наступит когда-нибудь и на его улице праздник, та самая большая победа, ведь не может же быть иначе! И что вы думаете? Оказалось, что самое важное — верить. И праздник наступил.