Надька Новенькая, прелестная, добрейшая, худенькая, смолящая «Беломор», с вечным молодежным коротким каре, сделавшим ее образ еще в двадцатых годах, могла после долгих игр с Катей и Лиской напробоваться горячительного из незапертого шкафчика-бара, который был вделан во встроенную стенку у Лидки в комнате, и свалиться со стула, привычно вывихнув руку и перепугав всех домашних. Была очень смешливой и имела особое театральное амплуа — «проказница», если по таблице Мейерхольда. Проказница должна была обладать тонкой фигурой, неважно каким голосом, но главное — большой подвижностью глаз и лицевых мышц. Необходимо было уметь подражать и пародировать, без этого никуда, ну и еще хорошо бы делать всяческие сальто и прыжки с переворотами. И да, это была именно Надька! Это четкое ее описание! Мейерхольд как в воду глядел, словно списывал с нее! Хотя с возрастом Надькины прыжки перестали быть легкими и по большей части перешли в травмоопасные, но любовь к пародиям и подвижность лицевых мышц осталась. Надька отличалась крепким здоровьем, которое объясняла просто и доходчиво — она лечилась водкой и своей кошкой (кошку она завела исключительно в лечебных целях). Но не подумайте ничего плохого, кошку свою прикладывала к голове от давления, если вдруг зашкаливало, и объясняла просто — у нее девять жизней, пусть делится. Ну а водку она не столько пила, сколько, как и кошку, тоже прикладывала — ставила водочные компрессы с перцем, с солью, с хреном и горчицей, делала спецнатирку или настаивала травы. Самостоятельно, в аптечные варианты не верила. Нун попивала, конечно, немного. Самую малость. Несколько рюмочек в день. Для здоровья. И хохотала.
Тяпка — Антонина, Тоня или Тяпа — такая же смешливая, как и Надька, яркая пухленькая старушенция с волосами цвета старых выцветших газет и размазанной по всему лицу помадой, почти как у Павочки, могла, увидев капельку крови на Катином пальчике от укола булавкой, упасть в обморок и красиво пролежать так до прихода Лидки, зная, что все будут хлопотать вокруг нее. А потом вскочить как ни в чем не бывало, расхохотаться и поскакать домой. И не поймешь сразу — блаженная она была или хитрожопая. Обожала надо не надо целоваться и вечно тянулась к собеседнику всеми своими напомаженными губами. Разговоры вела несодержательные, но эмоционально насыщенные. Когда-то хорошо пела, но роли в театре ей давали второстепенные, на главные она не тянула. Всегда специально для Кати покупала пакетик фигурного детского сахара с алфавитом, хотя девочка была уже вполне полноценным подростком. Но Тяпе самой нравилось наблюдать, как эти сахарные буковки тают в чашке с чаем.
Ветка, Иветта Арнольди, женщиной была эфемерной и породистой, от лодыжек до запястий. Итальянская аристократка по матери, с острым, похожим на морду добермана, лицом и повадками утомленной светской львицы, она протанцевала всю жизнь на сцене, но начала свою карьеру на арене цирка, откуда после домогательств буйного дрессировщика медведей срочно ушла в Московский театр оперетты. Там-то с Лидой и познакомилась. Лида, увидев однажды фамильный фотоальбом Иветты, поразилась необъяснимой схожестью всех женщин в ее семье. Все эти одинаково породистые дамы были как одна, блуждающая во времени, появляющаяся то тут, то там в разных возрастах и обличьях. Миниатюрная черноволосая девочка — фамильные миндалевидные глаза, белые одежды — на руках у дебелой деревенской няньки; точеная красавица-акробатка в батмане — обтягивающее трико с блестками, фоном — яркая зазывная цирковая афиша; древняя прошловековая старуха, вострая и худощавая, монокль и длинное, с каркасом, глухое черное платье, позирует у резного кресла; молодая советская работница в косынке, в руке газета, в глазах уверенность. И все как одна — доберманши с вытянутыми лицами, выступающими острыми скулами и пронзительными черными глазами. И чуть устремленные вперед, словно только что что-то учуяли. Катя с Лиской Веточку очень любили, она была немного не как все, не от мира сего, изъяснялась странно, красиво, но не всегда понятно. Зато придумывала девочкам умопомрачительные костюмы из Аллусиных, Лидкиных или любых других подручных вещей. Это могло быть, скажем, платье в пол из сорванной кухонной тюлевой занавески с фижмами из махровых полотенец, парик, составленный из трех маминых и одного бабушкиного (в париках ходили даже те, у кого была наипышнейшая шевелюра) и с воткнутыми в него Робочкиными ручками и карандашами (от сглаза, как говорила Ветка). Лиску она заматывала в старинную шелковую скатерть, китайскую, с драконами. И в таком виде все втроем отправлялись в далекое кругосветное путешествие — кататься на лифте и провожать до двери каждого соседа, вежливо делая книксен. В общем, была Ветка чудесницей импровизации. Мама ее была еще жива, и они безумно походили друг на друга, словно один и тот же человек, но с разницей в тридцать лет.
Даже на Ольгу, глубоко порядочную и самую здравую из Лидкиных подруг, после одного случая страшно было оставить девочек. Оля жила в Мурманске, почему-то переехала туда из Москвы после войны и долго проработала в Доме пионеров, в кружке «Сделай сам». Так вот, она учила делать букетики из сильно накрахмаленных крашеных тряпочек, которые потом собирались в букетики-брошки и ни для чего другого не подходили, слишком махрились. Выйдя на пенсию, Оля перебралась обратно в Москву. Когда приходила к Лидке на Калининский, учила делать такие букетики и Катю. Сидели они вечерами на кухне и ваяли специальными инструментами с нагретыми насадками цветики — листочки-колоски, чтобы потом собрать их в незатейливый букетик на английской булавке. Основой стебельков служила медная проволока, которую очень трудно было достать, она ж нигде не продавалась. А на кухне у Крещенских такая проволока как раз торчала из стены. Оля и попросила Катю этот торчащий кусочек отрезать ножничками, нагибаться ей было уже трудно. Катя с готовностью и отрезала. Треск, взрыв, сноп искр, выбило свет на всем этаже, а Катьку чудом не убило, но сильно обожгло, хоть кольца ножниц и были предусмотрительно обернуты изолентой.
Поэтому каждый раз на дежурство к девочкам вместе с одной из Лидкиных подруг вызывалась проверенная сестра Ида, уж она-то не подводила никогда.
Опасения
Связь Лидки со Львом подруги не очень одобряли, и причин тому, с их точки зрения, было много. Во-первых, сильно смущал его внешний вид. Если б претендент был измочален биографией, возрастом, многочисленными разводами и уже совсем не способен был скрыть свою дряхлую нарядность, тогда да, не страшно и никаких претензий, кроме жалости, ему можно было не предъявлять. А тут такой вызывающий экстерьер, облаченный вдобавок в заграничные джинсовые шмотки, приобретенные не у Катарины с Каролиной, а неизвестно где, рост, стать, спадающие до плеч густые волосы, пока еще не тронутые сединой, челка на пол-лица и тревожные еврейские глаза… Всякое бывает, думала Павочка, сверху мило, снизу гнило, знаем, проходили. И вот зачем ему Лидка? Почему он не выбрал себе кого-то из молодых и трепетных, готовых к размножению ланей, у которых только-только резцы прорезались, ну, в общем, таких, что нажми — и брызнет, а предпочел слишком опытную и нехило так пожившую Лидку с этим ее марсианским взглядом? Но тему ее собственного возраста подруги уже не поднимали, бесполезно, проехали давным-давно. Хотя однажды Павочка, во время очередной массовой игры в карты и уже хорошенько подвыпив, увидела, что Лев пошел на кухню открыть еще одну бутылку красненького, и сразу отправилась вслед за ним. Там она прижала его к стенке, фигурально, конечно, выражаясь, и абсолютно бестактно выдала ему очередную правду-матку, выдыхая вместе со словами вонючий дым «Беломора» прямо ему в лицо:
— Лев, мальчик мой, я вас категорически не понимаю! Вот признайтесь честно, я просто сгораю от любопытства, неужели вам не хочется, чтобы рядом с вами была неземной красоты молодая женщина, вздымающаяся волна, нежная и впечатлительная, под стать вам? У Лиды миллион достоинств, никто не сомневается, и я ее безумно люблю, да все ее безумно любят, но я сейчас не о ней, а о вас, о молодом мужчине, у которого вся жизнь впереди!
Павочка, крепенькая, как антоновское яблочко, но с ее-то ростом чуть не достающая еврейскому богатырю даже до уха, елейно смотрела на Льва, напрашиваясь на ответ. Тот открыл бутылку со звуком, приятным для уха, налил себе в бокал красного и поднес к носу, вдыхая аромат. Потом поднял бокал, взяв его за талию двумя пальцами, повыше, на свет, так, что цвет вина заиграл еще ярче и выразительней, и сказал, не глядя на Павочку, а беседуя, видимо, с вином:
— Не могу с вами не согласиться, Павлина, стекло радует глаз, но я предпочитаю само вино.
И все, разговор исперчен, как любила выражаться Пава.
«Сволочь, как же это было изящно сказано», — пронеслось у нее в голове.
В общем, настораживала излишняя Левина красивость и незаурядный ум, в связи с чем дамам чудилось, что он готовит какие-то козни и строит далеко идущие планы — тихой сапой проникнуть в семью, внедриться в самое, так сказать, ее сердце, через оплот — Лидку— запустить свои щупальца в бюджет и, не дай бог, смошенничать каким-то своим накатанным путем или вообще обнести квартиру, когда все расслабятся. Аккуратно делились этими опасениями с Лидой. Но ответные и, кстати, вполне веские аргументы, что у Льва известный папа, достойная работа в ведущей советской газете и что он уважаемый специалист в своей фотографической области, приняты не были. А хорошая квартира и отдельная мастерская в центре — это, решили подруги, точно для отвода глаз. Поначалу этот роман они приняли в штыки и просто убили Лидку каким-то эталонным цинизмом. Своим напором и безапелляционностью среди всех, конечно же, выделялась Павочка, которая Лидке так и заявила: «Он для тебя слишком молод, раз уж мы тут с тобой делимся впечатлениями!»
Паве казалось, что она чуть-чуть обладает сверхспособностями проникать в чужие мысли и видит этого Левку насквозь, в связи с чем даже начала настоящее расследование, чтобы подтвердить свою правоту. Не поленилась, позвонила в редакцию, чтобы ей подтвердили, что да, Лев Розенталь их фотокорреспондент, но в кабинете его сейчас нет, потому что он на задании. «Знаем мы эти его задания, — процедила сквозь зубы Павочка и зачем-то прищурилась, — скорее всего, это не задание, а неистовый кобел еж».
В глубине души она понимала, что Лидка питалась эмоциями, которые, с одной стороны, украшали ее жизнь, а с другой — могли ее и уничтожить. Сколько раз в молодости она видела эти расставания, когда Лидка долго еще ходила шлангом, ее мотыльковые взмахи ресниц и кривую улыбку перед тем, как горько расплакаться. Но то в молодости. Нервы тогда были крепкими, грудь высокой, ноги легкими, а разум незамутненным. Сейчас-то страдать будет куда тяжелее. Поэтому Павочка и хотела ее спасти. И конечно, чуть-чуть завидовала, хоть и презирала себя за эту червивость.
Боевая молодость
Как-то Павочка снова воспользовалась случаем и постаралась вывести Льва на разговор — или, как она потом выразилась, на чистую воду. Лидка часто собирала у себя подруг на фрап, старинную карточную игру, к которой они пристрастились еще со времен оперетты. Играли всегда на деньги, азартно и шумно, большой компанией, много курили, пропускали по рюмочке за круг и к концу игры были хороши, ведь кругов таких было не счесть. Лидка подсадила на это дело и Левушку, который полюбил стареющих клоунесс. Он с восторгом, а порой и с недоверием слушал их невероятные страстные истории без комплексов, от которых закипала кровь и начинались мощные внезапные приливы к отдельным органам. Истории были всякие, но особенной яркостью отличались подробности про их подпольные танцевально-эротические конкурсы под общим названием «Нимфы и фавны». Этими далекими воспоминаниями девушки очень дорожили, но с течением лет эротические истории молодости обросли еще более пикантными фантазиями и несуществовавшими подробностями, хотя и без того были чересчур смелыми. Первый раз Левушка опешил от таких ошеломительных воспоминаний, но с интересом и страстью всякий раз слушал, ловя каждое слово этих милых дам с печатью застарелого полового опыта на лице, и старался не показывать своего удивления.
— Девки, самый лучший конкурс был тогда в кочегарке в Леонтьевском переулке, где подрабатывал Жорка, помните? — Надька закинула взгляд на окутанную туманом лампу и, сложив мощно накрашенные губы в трубочку, медленно стала выпускать неиссякаемую струю едкого беломорного дыма. — Это какой год был, 1933-й? Или чуть позже? Неважно, но лучше конкурса я не припомню! Ни на Пионерских прудах, в мастерской художника, ни в Малаховке у хромой Фихер, ни даже на сцене «Летучей мыши» во время ремонта, когда Мишка в оргазме упал со сцены, вот уж как там было жарко! А тут такой непередаваемый амбьянс, пекло, горы угля, возбужденная и потная публика, все в саже, полураздетые, да еще эта бешено клокочущая печка…
— Как она гудела тогда, этот страшный звук! Казалось, что все взорвется, казалось, опасно было даже проходить мимо, — вставила Лидка и хряпнула коньяка. — Кому еще налить?
— Мне можно, — разрешила Павочка, протягивая уже неоднократно опорожненную рюмку, — хотя и не люблю его. Но люди ж делали, старались. Меня тут научили айвовое вино делать, вот где чудеса! С одного стакана видна Земля с Марса!