6

Обратный полет получился не слишком удобным. Они едва не опоздали на регистрацию и в итоге сидели порознь. Бесплатную возгонку в бизнес-класс на этот раз не предлагали – то ли стюардессы не принадлежали к числу поклонниц программы госпожи Брандт, то ли просто не было свободных мест. Прощание в аэропорту тоже вышло скомканным, если вообще можно назвать прощанием его брошенное через чьи-то головы «созвонимся!» и ее ответную кошачью отмашку.

Зато потом все вдруг волшебным образом наладилось, как будто мир только и ждал, когда доктор Островски избавится от неловкого присутствия женщины, нежданно-негаданно, нелепо-непрошено присвоившей себе неподобающий, чужой, никоим образом не принадлежащий ей статус. В этом смысле ее вполне можно было назвать самозванкой. Самозванка, дочь самозванца – символично звучит… Поднявшись в идущий на Хайфу автобус, Игаль сел у окна и вздохнул наконец свободно. В такт ему дышали и дороги – час пик миновал, и ничто не мешало быстрому и уверенному возвращению доктора Островски в лоно прежней, устроенной и надежной жизни.

Хотя теперь, скользя рассеянным взглядом по безнадежно отстающей обочине скоростного шоссе, он не слишком понимал, чего испугался. Какой такой статус она присвоила, на что такое запретное претендовала? Ушла из номера, когда он еще спал, наутро во время завтрака и не думала влюбленно ворковать, а напротив, смотрела отчужденно, неласково. Зато у него при одном взгляде на ее слегка припухшие губы перехватывало дыхание. Голова хотела забыть, но ладони продолжали помнить напряженную упругость груди, скользкую гладкость бедер, трепещущую плоскость живота. Продолжали настолько, что, выходя из столовой, она сердито сказала, едва повернув к нему голову:

– Профессор, прекрати глазеть на мои ягодицы. Это неприлично и неуместно.

С тех пор они не перемолвились и дюжиной слов. Все двести километров от Альмерии до Малаги Нина провела на заднем сиденье автомобиля, колдуя с экранчиком видеокамеры. Видимо, и в салоне самолета они совсем не случайно оказались на расстоянии нескольких рядов друг от друга. Короче говоря, по здравом размышлении следовало признать, что опасения доктора Островски относились скорее к потенциальной, а не к реальной угрозе, причем источником этой угрозы было не столько самозванство госпожи Брандт, сколько упрямая память его собственных ладоней и… гм… других частей тела.

Это открытие успокоило Игаля – уж с самим-то собой ученый специалист по сопротивлению материалов умел справляться без особых усилий. И вообще, нет такой памяти тела, которая не смывалась бы теплой водой с мылом… Куда важней казалось ему сейчас заново отловить мгновенный проблеск обычной человеческой памяти, который вспыхнул перед его мысленным взором еще в Альмерии, когда они с Ниной возвращались в гостиницу после беседы с краеведом Фернандо. Навстречу им, нестройно горланя подобие гимна, шла компания молодых людей в одинаковых красно-белых полосатых футболках и таких же шарфах, обмотанных вокруг буйных, разогретых алкоголем голов.

– Вот тебе парадокс, профессор, – сказала Нина. – Головы замотаны у этих дебилов, а мигрень от их шума – у невинных страдальцев вроде меня.

– Не любишь футбол? – улыбнулся Игаль.

– Ненавижу! – с чувством произнесла госпожа Брандт. – Отец, кстати, тоже на дух не переносил. Боюсь, это единственное положительное качество, которое я от него унаследовала.

– А вот мой дед был страстным футбольным болельщиком, – заметил доктор Островски. – И меня приучил. Мы с ним болели за «Спартак»…

Тут-то она и мелькнула, та мгновенная молния, высветившая что-то очень серьезное, насущное, необходимое. Игаль почти ухватил ее за хвост, но как раз в этот момент Нина взяла его под руку, опасаясь не столько за себя, сколько за камеру, и он отложил охоту за молниями до лучших времен. Что же это было? Что? Он уже несколько раз пробовал справиться с внезапной загадкой наскоком, кратким интенсивным усилием, но все никак не получалось – ни в зале ожидания аэропорта Малаги, ни во время полета. Возможно, опять-таки, его смущало присутствие Нины?

Сейчас, в автобусе, мчащемся по береговому шоссе в сторону Хайфы, доктор Островски решил подойти к вопросу систематически. Понятно, что первоначальным толчком, запустившим конвейер ассоциативного ряда, был футбол. С него и пошло-поехало: с болельщиков-фанатов, с красно-белых цветов городского клуба Альмерии, а оттуда уже перескочило к деду Науму и таким же красно-белым цветам его любимого «Спартака».

Когда Игорьку исполнилось семь, дед стал брать его на стадионы – в Лужники, на «Динамо» и на «Торпедо».

– Посмотрим хоть, какого цвета у них свитера, – говорил он внуку и шутливо добавлял, подмигнув: – Когда я не смогу дойти от трибуны до метро, придется смотреть по телеку, а там все черно-белое.

Шутки шутками, но так оно в итоге и случилось: изъеденные колымским артритом дедовские ноги не слишком годились для длинных пеших прогулок. После матчей милиция закрывала ближние к стадиону станции метро, а увешанные людьми трамваи становились похожими на полудохлых гусениц, заживо пожираемых полчищами черных муравьев. За неимением иного варианта дед и внук перешли к телевизионному «болению». Телевизор назывался «Рекорд» и совершенно оправдывал свое название, ибо уплаченные за него двести с лишним рублей проделали в семейном бюджете поистине рекордную дыру. В принципе, цвет свитеров в те годы уже можно было разглядеть и по телеку, но цветной «Рубин» стоил и вовсе заоблачных денег. Их непомерную величину дед Наум разъяснил внуку при помощи все той же спортивной терминологии.

– Знаешь ли ты, Игорёха, каков мировой рекорд Валерия Брумеля?

Это был очень обидный вопрос, потому что цифры рекорда Брумеля по прыжкам в высоту знали тогда все мальчишки без исключения.

– А то! – сурово отвечал Игорёк. – Это всякий знает. Два-двадцать-восемь!

– Ну вот, это и есть наш телевизор «Рекорд» – ровно двести двадцать восемь рублей, включая доставку и благодарность продавцу, – сказал дед Наум. – А теперь представь себе такое: чтобы купить «Рубин», Валерию Брумелю пришлось бы прыгать аж на девять-двадцать-пять. Думаешь, это возможно?