В Риме есть маленькая часовня, где поступок императора иллюстрируется в развернутом виде, а значит, она тоже связана с памятью о Константине и его миссии. Эта молельня, посвященная святому Сильвестру, — необыкновенно притягательное место, находящееся внутри монастырского комплекса Санти-Куаттро-Коронати (Четырех Коронованных Святых). Цикл фресок на ее стенах наглядно изображает знаменитый акт «дарения», согласно которому император уступал папе верховенство над Римом, Италией и Западом, о чем я подробно рассказывал в моей книге «Секреты Рима»[24], в главе «Башни страха». Здесь же достаточно сказать, что эти фрески, которые мы сегодня определили бы как «пропагандистские», заказал в XIII веке папа Иннокентий IV в период противоборства с императором Фридрихом II Гогенштауфеном.

Как сказано выше, согласно легенде император чудесным образом излечился от лепры благодаря праведному епископу Сильвестру. Святой заставил Константина три раза подряд погрузиться в воды латеранского баптистерия (крещальни); по завершении очищающего ритуала симптомы и отметины гнусной болезни исчезли. Император, безмерно изумленный и признательный за избавление от хвори, зафиксировал в письменной форме, в документе, известном как Donazio и Constitutum Constantini (Дарение, Константинов дар, Установление Константина), главенство римского папы над всеми царствующими монархами Земли. Именно на это ссылается Данте, когда упоминает о «даре» и богатстве.

Однако величайший из поэтов, создавая свою «Комедию», не ведал о том, что в реальности никакого дара Сильвестру пожаловано не было. Дарение удостоверялось апокрифическим документом — одной из самых знаменитых фальшивок в истории, наряду с «Протоколами сионских мудрецов», состряпанными царской охранкой[25] в подкрепление антисемитских настроений. В кратком латинском тексте император провозглашал свое желание даровать папе и всем его преемникам «до скончания времен» Рим, Италию и Запад, а всем нарушившим его волю наказанием будет вечное проклятие. Следовательно, римский понтифик получал все царские права на территориях, перешедших в его владение, что вкупе с духовным авторитетом статуса викария Иисуса Христа на Земле превращало его в самого могущественного человека на планете, императора императоров; более того, в суверена, помазанием которого все прочие обретали легитимность — и не иначе.

Так возникала светская власть понтификов, так определялось их положение в империи. В частности, из этого поддельного документа проистекает вечный итальянский вопрос, мучивший нас столетиями и обернувшийся для целого ряда поколений источником многих бед, на что указывали самые блестящие умы нации: от Данте до Макиавелли и Гвиччардини, от Ариосто до Алессандро Мандзони и графа Кавура.

Неизвестна дата составления этого документа, хотя традиция относит его к 324 году, то есть за год до Никейского собора, созванного самим Константином. Подавляющее большинство историков полагает, что он появился приблизительно между серединой VIII и серединой IX веков. Эпоха служила питательной средой для изобретения текста, который мог подтвердить легитимность папской власти, настойчиво оспариваемую варварскими королями, часто нетерпимыми к Римской церкви. В тех бурных условиях папы стали опираться на франкскую монархию, чьи правители перешли в католичество.

В 753 году папа Стефан II направился в аббатство Сен-Дени в предместье Парижа, где хранились мощи святого Дионисия, считавшегося, по легенде, первым епископом города. В Сен-Дени папа помазал на трон короля Пипина, прозванного Коротким, который в обмен уступил понтифику обширные территории на Апеннинском полуострове, ориентировочно совпадающие в рамках современного регионального деления с Эмилией, Романьей и частью Марке. Следствием подобного альянса стала коронация Карла Великого (Carlus Magnus), сына короля Пипина, получившего титул императора Священной Римской империи. Торжественную церемонию провел лично папа Лев III в римской базилике Святого Петра в рождественскую ночь 800 года. Впервые с 476 года, когда произошло памятное отречение Ромула Августула, европейский монарх принимал этот императорский титул. Присутствовавшая в базилике толпа, надлежащим образом проинструктированная, стройно хором трижды ликующе прокричала здравицу «Карлу, благочестивейшему Августу, коронованному Богом, великому императору, несущему мир, жизнь и победу!»

Династию Каролингов у руля Священной Римской империи сменил род Оттонов. Между тем оставалось неизменным и неоднократно подтверждалось верховенство пап над властью императоров, сосредоточивших в своих руках исключительно политические и военные полномочия. Шаткое равновесие с переменным успехом поддерживалось вплоть до того момента, как разразилась знаменитейшая борьба за инвеституру между энергичным папой Григорием VII (в миру Гильдебранд из Соаны, Тоскана) и императором Генрихом IV, присовокупившим к общему списку противоречий одно важнейшее решение, которое позволяло не только папе, но и императору рукополагать епископов и наделять их епископатами. Острота распри и накал страстей подпитывались деятельностью натур обоих протагонистов, каждый из которых пытался усилить собственную роль. 22 февраля 1076 года Григорий VII отлучил Генриха от церкви и объявил его низложенным. Однако, играя на опережение, чуть ранее Генрих сам заявил о смещении папы и добавил, что титул rex romanorum (римского короля) давал ему право вмешиваться в процесс избрания понтификов.

Препирательство закончилось (ненадолго) душераздирающей сценой. В течение трех дней, с 25 по 27 января 1077 года, император босиком стоял на морозе, ожидая у стен замка Каносса, пока папа Григорий согласится его принять. Историки до сих пор спорят относительно трактовки этого сюжета, а именно о том, действительно ли Генрих ощущал себя униженным или же он просто предпринял ловкий дипломатический маневр, безусловно, стоивший ему репутации, но позволивший вновь обрести свободу действий. Но тут уже совсем иная история, мы же должны вернуться к Константинову дару.

Непреклонность, продемонстрированная папой в Каноссе, была в определенном смысле подготовлена отточенным и содержательно крайне жестким документом, написанным, быть может, самим Григорием VII в 1075 году и оставшимся в истории под названием Dictatus рарае («Диктат папы»). Вне зависимости от степени аутентичности (некоторые опровергают его достоверность) документ, несомненно, отражает принципы так называемой «григорианской реформы», декретируя без обсуждений главенство понтифика. Подразделенный на 27 пунктов, он, к примеру, устанавливает, что только папе все князья должны целовать ноги (п. 9) и что лишь ему позволено свергать императоров (п. 12). Столь же впечатляют, если абстрагироваться от абзацев, касающихся церковных порядков и компетенций, следующие три правила: «никто не может судить папу» (п. 19); «Римская церковь еще никогда не ошибалась, она, согласно свидетельству Писания, вечно будет непогрешимой» (п. 22); «папа может освободить подданных от присяги верности лицу, совершившему грех» (п. 27). Обозначенные принципы со всей очевидностью базируются на юридическом фундаменте Константинова дара, сфабрикованного, согласно наиболее часто встречающейся исторической гипотезе, в той же ватиканской канцелярии. Другое предписание, включенное в документ (п. 23), гарантирует папам почти автоматическую святость: «Римский папа, если он был избран в соответствии с канонами, с учетом заслуг святого Петра, безусловно, станет святым».

Почти три столетия документ, охраняющий светскую власть понтификов, оставался неизменным, пребывая в замороженном состоянии в том плане, что не было ни малейшей необходимости повторно, с чистого листа доказывать верховенство, которое и так никто не подвергал сомнению.

В напряженные и неспокойные периоды требовалось еще более настойчиво доказывать юридические основания папского господства. Так, Иннокентий IV, чей понтификат длился с 1243 по 1254 год, пришел к выводу, что не Константин, а непосредственно Христос пожаловал Петру и его преемникам власть любого рода, включая мирскую. Среди тех, кто с блеском и энергией критиковал это «дарение», был не только Данте, в чем нас убедила процитированная выше терцина. Еще один великолепный ум той эпохи — Якопоне да Тоди, францисканец, принадлежавший к самой строгой ветви ордена нищих во Христе, был, подобно Алигьери, врагом Бонифация VIII (Бенедетто Каэтани, 1294–1303), папы, ненавидимого всеми поборниками справедливости.

Сегодняшнее суждение о Бонифации не особенно отличается от того весьма негативного, которое было высказано его современниками. Однако сейчас у нас есть возможность более взвешенно оценить многообразие и сложность политической обстановки, с которой пришлось столкнуться этому понтифику. Он точно был человеком злым и коварным, который взобрался на престол Святого Петра, сперва отстранив, а потом, вероятно, и устранив физически своего предшественника Целестина V. Однако более важным было то, что он оказался совершенно не способен уловить происходящие перемены. Он просто не видел, что времена изменились, причем кардинально. Сколько раз в предыдущие годы случалось так, что понтифики элементарно не осознавали анахронический характер тех или иных собственных убеждений и взглядов. Казалось, будто вознесенность на недосягаемую вышину и изолированность от внешнего мира делали их невосприимчивыми к нуждам верующих и глухими к требованиям проводить политику терпимости, которой от них ждали. Бонифаций VIII видит, что Сицилия перешла к арагонской короне, а король Англии отвергает его требования относительно Шотландии. Он обнаруживает, что король Франции Филипп IV Красивый претендует на то, чтобы облагать поборами галликанский клир и, ко всему прочему, удерживает выручку от налоговых поступлений. Бонифаций протестует, король же в ответ выставляет вон из страны папских сборщиков податей и конфискует денежные средства.

Яростная схватка воспроизводит пусть в меньшем масштабе, но с удивительной свирепостью борьбу по вопросу инвеституры между Григорием VII и Генрихом IV. Как гласит легенда, посланники Филиппа Красивого прибывают в городок Ананьи, чтобы публично дать пощечину папе — жест, влияние которого на ход событий окажется драматическим. Не будь в ситуацию вовлечен «наследник святого Петра», все выглядело бы простым столкновением двух монархов, оспаривающих не только деньги, но и клочки политической власти. Но одним из двух участников был глава церкви, пастырь веры, не желающий уступать под предлогом того, что Господь лично наделил его полномочиями. Живой портрет Бонифация приводит нам историк XIX столетия Фердинанд Грегоровиус в своем монументальном труде «История города Рима в Средние века». Вот описание коронационного шествия:

Бонифаций восседал на белоснежном иноходце, покрытом попоной из кипрских перьев, с короной Св. Сильвестра на голове, облаченный в торжественные папские одежды. По обеим сторонам от него ехали одетые в красное два вассальных короля, Карл и Карл Мартелл[26] держа под уздцы лошадь папы (X, V, 3)[27].

Роскошь кортежа Бонифация разительно контрастировала с процессией, которая за пару месяцев до того сопровождала его предшественника. Бедный Целестин V (Пьетро да Морроне из Молизе) направлялся принять пастырское служение верхом на осле в одеяниях отшельника. Как водится, он не задержался надолго на троне Святого Петра, что регулярно происходило с теми из пап, кто намеревался блюсти смирение и бедность, дабы приблизиться к евангельским заветам. Целестин вынужден был отречься (совершив, по словам Данте, «великий отказ», Ад, III, 59–60). Позже, с большой долей вероятности, он был убит по приказу Бонифация VIII. Папа Каэтани — полная его противоположность: уверенный в себе, надменный, спесивый, не гнушающийся преступлениями и подтасовками во имя собственной выгоды. Так, именно он придумал объявить 1300 год Святым Юбилейным годом, что в итоге и стало его самым значимым успехом на ватиканском престоле. Вновь обратимся к Грегоровиусу:

Прилив паломников был беспримерный. Рим день и ночь представлял зрелище армии входящих и выходящих богомольцев. Наблюдатель этой знаменательной сцены, поместившись на каком-нибудь высоком месте в городе, мог видеть, как с юга и севера, с востока и запада по старинным римским дорогам шли, как во время переселения народов, толпы людей, а смешавшись с ними, он был бы в затруднении определить их отечество. Шли итальянцы, провансальцы, французы, венгерцы, славяне, немцы, испанцы, даже англичане. Италия предоставила странникам свободу движения по дорогам и установила Божий мир. Они приходили в плащах пилигримов или в национальных одеждах своих стран; они передвигались пешком, верхом или на телегах, на которых рядом с пожитками везли усталых и больных путников; встречались столетние старики, сопровождаемые внуками, и юноши, которые, как Эней, несли в Рим на плечах отца или мать. Они говорили на разных языках, но пели молитвенные песнопения на едином языке церкви, и их страстные стремления имели одну и ту же цель. Когда в освященной солнцем дали показывался им темный лес башен священного города, они поднимали радостный крик «Рим, Рим!», как мореплаватели, открывавшие после долгого путешествия выступающую из моря землю (X, VI, 1)[28].

Юбилей не только укрепил позиции и престиж Бонифация — он помог этому предприимчивому человеку до отказа набить деньгами свои карманы. Хронисты той эпохи подсчитали, что приток паломников составил два миллиона человек. Давка была такова, сообщает один из них, что «нередко я видел мужчин и женщин, растоптанных толпой, да и мне самому пару раз с трудом удалось избежать этой участи». Данте тоже наблюдал Рим в те дни, поэтому вовсе не случайно зачин его поэмы хронологически приходится на пасхальную неделю 1300 года. Грегоровиус отмечает:

В эти дни он [Бонифаций] мог в излишестве чувствовать такую полноту божеской власти, как едва ли какой-нибудь из бывших до него пап. Он занимал высший престол Западной Европы, украшенный добычей, взятой у империи; он был «наместником Бога» на земле, догматическим верховным главой мира, державшим в своих руках ключи благословения и погибели; он видел тысячи людей, приходящих издалека к его трону и повергающихся перед ним в прах, как перед высшим существом. Он не видал только королей. Кроме Карла Мартелла, ни один монарх не явился в Рим, чтобы в качестве верующего получить отпущение грехов (X, VI, 1)[29].

Логично предположить, что вопиющее отсутствие сильных мира сего обеспокоило Бонифация. Нам не суждено узнать, отдавал ли преисполненный гордости понтифик себе отчет в том, что за три года до окончания своего понтификата и своей жизни взлелеянный им юбилей стал апогеем папства и началом его упадка. Смерть папы прервала не только его существование, но и целую эпоху истории престола Святого Петра. Грегоровиус рассказывает нам о том, что конец Бонифация был страшным:

Дни, которые несчастный старик прожил в Ватикане, были сверх всякой меры ужасны. Скорбь о совершенном над ним насилии, чувство бессилия, недоверие, страх, мщение. Одиночество и отсутствие друзей волновали его страдающую душу… Рассказывали, что он заперся у себя в комнате, отказывался от пищи, впал в неистовство, бился головой об стену и наконец был найден мертвым на своей постели… Он стремился к цели, которая стала уже фантастической; он был последним папой, столь же смело высказавшим идею миродержавной иерархии, как Григорий VII и Иннокентий III. Но Бонифаций VIII был только бледной тенью этих пап: он никогда не совершал ничего великого, и высокий полет его стремлений вместо удивления возбуждает лишь ироничную улыбку (X, VI, 3)[30].