- Ещё он иногда говорит.

- Все они...-врач шмыгнул красным носом. - говорят. Только со временем - всё меньше и меньше. Отпечаток, знаете ли, накладывает.

Хотелось выть. И с каждой минутой всё отчётливее проступало это желание - невозможно передать, что я чувствовал тогда, у врача, что я чувствовал, когда вызвал первый раз скорую, и во второй тоже.

Во второй раз приехал долдон молодой с чемоданом. Он замечательно смотрелся бы на мясокомбинате, но здесь ему было не место. После него остались грязные, медленно сохнущие на паркете следы, неграмотная записка на печатной латыни и запах перегара.

Остался, правда, и живой Герман. Он хлопал глазами, и говорил, что всё у него отлично, он сейчас пойдёт шамать, а когда навалит, он курить не будет, и пить не будет, он будет слушать "Сальтарелло" и скучать.

Hичего этого не произошло. Сблевал он в туалете, странно вытянувшись, будто даже встав на носки, ухватившись рукамираспорками за белый-белый кафель.

Часы показывали десять. Его охватил приступ болтливости.

Что такое коричневый мир? Синий мир? Красный? Hет, красного мира не существует. Слишком яркий цвет. Иногда бывает болотный мир - образы летают вокруг тебя, касаются тебя, оставляя на одежде капли болотного цвета; в сером мире на мозг надевают железную клеть, оставляя лишь щели для глаз. Hевозможно сказать там и слова - весь мир умещается в твоей черепной коробке, кружится где-то там, внутри, не позволяя тебе двинуться, постепенно приучая ненавидеть всех тех, кто не смотрит чрез серое стекло.

Ржавый мир. В мозг будто загоняют гвозди, лупят со всего маху по клети, гремят оркестры, всякие тимпаны и литавры, гарцуют невидимые полчища невидимых диктаторов; самый коварный мир - ржавый; он претендует на золото, и поэтому ты смотришь сон наяву, впадая с ужасающей скоростью в пограничное состояние, уставившись в пошлый рекламный плакат или на кого-то из соседей.

И вот отгремела слава мирская, ты вздрагиваешь всем телом, подаёшься вперёд, оступаешься и стискиваешь зубы - где же приступ, которого ты так хотел? Где обещанный парад? Где я на трибуне? Самый гадкий мир - ржавый.

Синий мир. Воздух пахнет озоном. Каждый раз после дождя воздух пахнет озоном. Каждый день после работы ты чувствуешь гдето внутри, в глубине запах своей крови, ощущаешь напор собственной крови, но стесняешься его и продолжаешь витать в облаках, вдыхая озон. Синий мир - самый опасный. Ты паришь, в метро улыбаешься несмело людям - правда, они хороши сегодня?

Правда, это уже не животные? Великолепный вечер. Краски вечерние, впечатления дневные, утренний запах озона и даже чужой разговор производят на эпилептика обворожительное впечатление.

Он парит, и знает, что парит. Ему нравится парить. Он парит не сам скорее, это чувство схоже с увлекаемым мощным воздушным потоком лёгким пером - сочиняются оды, перебор вариантов идёт легко и естественно; все ответы эпилептика в таком состоянии - веселы и непринужденны - он рвётся вверх и там находит совершенство, он увеличивает скорость и неожиданно обнаруживает себя в камере предварительного заключения, а врач с кислой миной трёт ему локтевой сгиб и ставит на ноги. В воздухе пахнет кислятиной, и забывается то восхитительное чувство сопричастности к совершенному, к единственному. Hевероятно болит голова.

- Больше?

- Да, - кивает Герман. - Больше. А ещё люди уходят в молчание после полёта.

- Когда я увидел тебя там, у телевизора...

- Я летал.

Коричневый мир. Мир пыток, мир боли. Мир одиноких. Ты одинок даже в переполненном вагоне метро. В воздухе пахнет коммунальной квартирой запах гниения, запах разложения, запах давно немытой плоти. Все ступени обязательно исхожены. Все аппараты напоминают тебе вещи пятидесятилетней давности, и ты сам начинаешь понимать, что позади ничего не осталось, что выпали все воспоминания, кроме самых обычных - можно говорить, можно писать, глотать, не жуя, еду, можно даже спорить о политике - всё равно это не приносит никакого удовлетворения.

Коричневый мир - сигнал деградации.

- Я...уже...неделю...в коричневом.