В дни своего могущества Лазишвили причислял якобы к своим протеже руководителей тбилисского горкома партии. Говорили, что тогда он пытался организовать снятие Шеварнадзе с важного партийного поста, позволявшего ему причинять сильное беспокойство подпольной промышленной империи Лазишвили. Но, в конце концов, Шеварнадзе — высокий, худощавый, красивый
На деле это случается чаще, чем думают непосвященные. Следствия и судебные процессы, возбуждаемые против крупных партийных работников, ведутся втайне, чтобы не запятнать звание члена партии в общественном мнении. Один советский журналист сообщил мне, например, о тайном судебном разбирательстве по делу четырех важных партийных работников в Ворошиловградской области, обвиненных в коррупции, в конце 1973 г.; это дело привело к вынужденному уходу в отставку партийного босса области Владимира Шевченко. Но в таких случаях, как говорят люди осведомленные, основная причина обычно — не стремление искоренить коррупцию внутри партии, а внутренняя политическая борьба между соперничающими партийными группировками. Ворошиловградское дело, как рассказывал журналист, возникло потому, что Владимир Щербицкий, партийный лидер Украины, долгое время искал способ устранить Шевченко — крупную фигуру соперничающей группировки, и коррупция послужила для этого подходящим предлогом. Многие и многие другие случаи коррупции внутри партии остаются безнаказанными, как утверждают сами члены партии. «Они стали в этом отношении так наглы и откровенны! — жаловалась одному моему другу женщина-инженер, член партии, из какого-то северного города. — В нашем городе партийные начальники просто звонят на меховую фабрику и приказывают доставить им бесплатно меховые пальто». Один москвич, занимающий хорошее положение, говорил, что чиновник, который ведает специальными магазинами для московского партийного аппарата, «стал миллионером», занимаясь незаконной торговлей.
Самым нашумевшим во время моего пребывания в Москве было дело, связанное с Екатериной Фурцевой, министром культуры, которая в свое время была любимицей Хрущева. Во времена Хрущева она стала единственной за всю советскую историю женщиной-членом Политбюро, известного тогда под названием «Президиум». Рассказывали, что в течение ряда лет после падения Хрущева от Фурцевой пытались избавиться как от ставленницы Хрущева. Но эта энергичная женщина, умеющая и выпить, и пустить матерком, то жестко, то ослабляя узду управляющая делами культуры, мертвой хваткой вцепилась в свое министерство. Однако весной 1974 г. начали просачиваться слухи о том, что дела у нее пошли хуже и что вскоре она лишится своего, автоматически сохранявшегося за ней долгое время, места в Верховном Совете, а возможно, и министерского поста. Предлогом послужил скандал по поводу дорогой дачи (стоимостью около 120 тыс. рублей — 160 тыс. долларов), которую она построила для своей взрослой дочери Светланы в привилегированной дачной местности. У госпожи Фурцевой и ее мужа, заместителя министра иностранных дел Николая Фирюбина, уже были две дачи — одна в Подмосковье, другая на Черном море. Скандал, разразившийся сначала в московском строительном тресте, силами которого строилась новая дача, а позднее в партийных кругах, был вызван не тем, что это была третья дача, а тем, что Фурцева приобретала строительные материалы по сниженным оптовым ценам и строила дачу открыто на имя дочери. Это, по мнению некоторых партийных работников, было уж слишком беззастенчивой попыткой передать следующему поколению привилегии власть имущих. По слышанной мной версии, директор строительного треста согласился на продажу строительных материалов по сниженным ценам потому, что чувствовал себя обязанным госпоже Фурцевой за крупную государственную премию, которую он получил в период, когда эта дама возглавляла московскую партийную организацию (в середине 50-х годов). Когда сплетни распространились, партийное руководство решило, как говорили, что Фурцева должна заплатить полную стоимость дачи, вернув государству около 60 тыс. рублей (около 80 тыс. долларов), и требуемая сумма была через пару дней внесена; уже одно это является свидетельством того, какие значительные богатства накоплены некоторыми ответственными советскими работниками. Однако, несмотря на то, что деньги были внесены, настойчиво продолжали циркулировать слухи, что госпожа Фурцева будет снята со своего министерского поста. Когда же сведения об этом скандале проникли в иностранную прессу, Фурцева, как говорили, дважды ходила к Брежневу просить о сохранении за ней ее поста, по крайней мере до момента официального объявления нового состава Совета Министров в июне 1974 г. Как и предсказывали, госпожа Фурцева лишилась своего места в Верховном Совете. Однако ее обращения к Брежневу и скандальная огласка, какую получило дело за границей, очевидно, побудили Кремль оставить Фурцеву на должности министра культуры вместо того, чтобы, сместив ее, открыто признать справедливость распространившихся слухов. Фурцева занимала этот пост до самой своей смерти 25 октября 1974 г.
За исключением таких из ряда вон выходящих случаев злоупотребления официальным положением, только незначительная часть операций советской контрэкономики была бы сочтена на Западе преступной. Конечно, в Советском Союзе есть растратчики, шайки, занимающиеся кражей автомобилей, проститутки, торговцы наркотиками, вооруженные грабители банков, а время от времени объявляется и банда вымогателей, выдающих себя за милиционеров, одетых в форму, снабженных наручниками и документами, с помощью которых они шантажируют свои невинные жертвы, т. е. правонарушители, которых в любой стране сочли бы преступниками. Но большая часть деятельности советского черного рынка не была бы незаконной, если бы советская коммунистическая доктрина допустила существование небольшого частного торгового сектора, такого, например, типа, какой законно существует при венгерской, польской или восточногерманской разновидностях коммунизма. В большинстве левых операций, как осмелилась намекнуть в рискованном газетном комментарии «Комсомольская правда» в октябре 1974 г., виновата система, так как она не в состоянии удовлетворить основные потребности населения.
Редко, чрезвычайно редко, появляются свидетельства о том, что кто-то из партийной иерархии играет в легализацию того или иного аспекта широкоразвитого частного предпринимательства. В марте 1971 г. в отчетном докладе на 24 съезде партии Брежнев сказал, что необходимо подумать о создании таких условий, которые позволили бы некоторым людям «дома, индивидуальным образом, или организуясь в кооперативы, браться за какие-нибудь работы в области обслуживания». Шестнадцать месяцев спустя в статье, опубликованной в «Литературной газете», высказывалось предположение, что Россия могла бы по примеру Восточной Германии, Венгрии и Польши предоставить частным лицам «некоторую свободу действий в сфере обслуживания». Автор имел в виду маленькие магазинчики, кафе, парикмахерские, маленькие рестораны и ремонтные мастерские. Но из этой идеи ничего не вышло. Так и осталась эта деятельность в России противозаконной.
Как ни странно, несмотря на все нападки на коррупцию, складывается впечатление, что власти испытывают противоречивые чувства по отношению к контрэкономике. Казалось бы, любая система, придающая большое значение централизации управления, неизбежно должна предавать анафеме деятельность, осуществляемую независимо от государственных планов и правил. Власти испытывают настоящую тревогу по поводу огромных потерь государственной собственности и рабочего времени, в течение которого люди явно пренебрегают своими служебными обязанностями, чтобы выполнять в свои рабочие часы недозволенную работу по совместительству. Партия глубоко обеспокоена моральным разложением и цинизмом, порожденными повсеместно распространяющейся коррупцией. Но режим стоит перед сложной дилеммой. Как заметил один русский (и такое мнение повторяют многие): «В советской розничной торговле все до единого воры, но всех их посадить в тюрьму невозможно». Прагматическая политика властей заключается в том, чтобы поймать, разоблачить и наказать самых крупных деятелей подпольного мира (пока они еще не поставили партию в затруднительное положение), а в отношении миллионов мелких дельцов ограничиться лишь мерами, затрудняющими их деятельность. Как предположил один экономист, власти некоторым образом вынуждены терпеть частную торговлю «маленьких людей» как неизбежную отдушину для неудовлетворенных потребителей и как способ отвлечения их от любых более серьезных форм протеста против системы. Партия знает, рассуждал этот человек, что люди, которые гоняются за левыми товарами, не думают о реформах. Более того, пока народ относится к контрэкономике как к желательному и необходимому явлению, мало надежды на поддержку масс в борьбе за строгое соблюдение законов.
Русские часто рассказывают анекдот, выражающий их фаталистическое отношение к коррупции. В этом анекдоте, где смех звучит сквозь слезы, а порок превращается в добродетель, рассказывается следующее:
Иван говорит Володе: «Я думаю, что наша страна — самая богатая в мире». «Почему?» — спрашивает Володя. «Потому что вот уже около шестидесяти лет все воруют у государства, а все еще есть что воровать!».
IV. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ
Товарищи, мы с вами строим не страну для бездельников, где текут молочные реки в кисельных берегах, — мы строим самое организованное и самое совершенное общество за всю историю человечества. И люди, которые будут жить в этом обществе, будут самыми трудолюбивыми, самыми сознательными, самыми организованными и политически развитыми, каких когда-либо знала история.
Дверь отворилась, и в первый момент я подумал, что передо мной — воскресший Борис Пастернак. Те же неправильные черты, те же глаза над выступающими скулами, тот же мягкий, ласковый, задумчивый взгляд. Седые волосы, словно растрепанные ветром. Чуть выше лоб, чуть длиннее подбородок, но та же прочно посаженная, слегка суховатая голова на стройной нежной шее. Человек, стоявший в дверях, был немного ниже ростом, чем я представлял себе Бориса Пастернака по фотографиям, но сходство было столь разительным, что я просто замер на мгновение, прежде чем мы с женой переступили порог дома старшего сына поэта, Жени, который очень тепло приветствовал нас. Потом, в течение долгих месяцев, мы все лучше узнавали эту семью — Женю, его жену Алену, их сыновей Бориса и Петю и их маленькую дочку Лизу. По совету Пастернака (Женя все время называл отца «Пастернак») сын отказался от карьеры в области искусства как от политически слишком опасной. Инженер по образованию, он стал специалистом по автоматическим системам управления, но его истинное призвание и страсть — сохранить славу Пастернака, учитывая двусмысленное отношение к поэту властей, и не давать угаснуть памяти о нем: он собирает письма и другие неопубликованные материалы и добивается, чтобы их напечатали. Женя и Алена обратились к властям с просьбой об открытии музея Пастернака на состоящей из нескольких флигелей даче поэта в Переделкино, но в этой просьбе им было отказано, и дачу передали в распоряжение Союза писателей, оставив семье лишь небольшой флигель.
Роман Пастернака «Доктор Живаго» все еще, спустя 15 лет после шума, связанного с присуждением поэту Нобелевской премии, находился под запретом; более того, семья даже не видела фильма, выпушенного по этой книге на Западе. Благодаря стараниям нашего друга-дипломата мы сумели в один из вечеров показать этот фильм семье Пастернака в их московской квартире, в гостиной со скрипучими половицами и высокими потолками. Со стен сняли картины отца поэта и других художников и устроили самодельный экран. Некоторым друзьям семьи фильм не понравился — они сочли, что характеры героев показаны недостаточно глубоко, и были неприятно поражены последними кадрами, где молодая пара снята на фоне гигантской плотины; такой конец показался им пропагандистским, слишком в стиле официальных советских фильмов и слишком чуждым Пастернаку. Но Женя, самый терпимый из всех, сказал, что создатели фильма сумели передать романтический дух книги Пастернака и остались верны ее сути. Больше всего мне запомнилось, как все — и иностранцы, и русские — расхохотались во время сцены встречи на вокзале, когда молодой Живаго и его приемные родители сдержанно, без бурных проявлений чувств, приветствуют его сводную сестру, приехавшую из Парижа. Небрежный, холодный, беглый, невыразительный «западный» поцелуй в щечку и рукопожатие — так выглядела эта сцена; было очевидно, что поставили и сыграли этот эпизод люди, никогда не видевшие экспансивных, темпераментных встреч и проводов на русских железнодорожных станциях. Русские бросаются друг к другу в объятия, обмениваются горячими троекратными поцелуями в обе щеки, причем это не поцелуи в воздух, для вида, а настоящие крепкие поцелуи, иногда в губы, и это — не только между мужчиной и женщиной или двумя женщинами, но и между мужчинами. Правда, после медвежьих объятий Никиты Хрущева с заросшим бородой Фиделем Кастро в рабочей солдатской форме люди на Западе испытывают к подобным сценам доходящее до идиосинкразии недоверие. Однако это и есть именно русский стиль. Минутам встреч и прощаний русские отдаются с полным самозабвением, неохотно отрываясь друг от друга, забыв, что они не одни, что со всех сторон на них смотрят. Быт и характеры героев показаны в фильме настолько приглаженно, что русские зрители продолжали посмеиваться над некоторыми кадрами и после его окончания. И действительно, на протяжении всего фильма в речи всех персонажей, кроме Живаго и Лары, мало, например, таких ласково-шутливых словечек с уменьшительными суффиксами, которыми, сами того не замечая, пользуются в разговорах друг с другом члены семьи, друзья и даже соседи. Такие интимные словечки являются у русских одной из очаровательных примет близости, и иностранцу бывает очень трудно уловить и понять их на фоне общего грубоватого стиля.
Но когда русские находятся «на людях», для них типично совершенно бесстрастное поведение, которое я однажды наблюдал во время лекции о джазе.
Докладчик, Леонид Переверзев, признанный авторитет по американскому джазу, душу вкладывал в эту лекцию, говорил с большим энтузиазмом, иллюстрируя рассказ великолепными записями джазовой музыки, что само по себе составляет редкое удовольствие для советской аудитории, неизбалованной возможностью слушать такую джазовую классику. И при этом ни одна голова не кивала в такт музыке; ни одна пара рук не хлопала и не щелкала пальцами; ни одна пара ног не отбивала такта. Зал не разражался внезапными овациями. Люди сидели спокойно, вели себя сдержанно, их лица ничего не выражали. В зале было не менее тысячи молодых людей, которые приложили немало усилий, чтобы достать билеты. Публика внимательно слушала и музыку, и объяснения, но не выражала никаких эмоций и, казалось, не была захвачена ритмом. Это всеобщее равнодушие так поразило меня, что я потом спросил у одной молодой учительницы, в чем дело, почему аудитория не реагировала на музыку; может ли быть, что музыка им не понравилась. «О нет, — сказала она, — мы переживали эту музыку про себя. Но у нас не принято выражать свои эмоции в общественном месте, на лекции или концерте такого типа. Здесь действует самоконтроль».
Столь поразительное противоречие между горячими проявлениями чувств на железнодорожной станции и самоконтролем на лекции о джазе — одно из наиболее загадочных явлений русской жизни. Русский народ славится своей выносливостью, жизнеспособностью, мужеством, терпеливостью, стоицизмом — качествами, благодаря которым он сумел выстоять и измотать армии Наполеона и Гитлера в условиях суровой русской зимы, — и этой внешней сдержанностью, которую часто, когда русские находятся в общественном месте, можно принять за грубое безразличие, пассивную покорность судьбе или отталкивающую невоспитанность. Люди Запада, побывавшие в России, отмечали угрюмость и бесстрастность лиц в уличной толпе и недоброжелательную мрачность обслуживающего персонала. Я вспоминаю, как в первые месяцы пребывания в России мне случалось в общественном месте кивнуть или произнести приветствие, встретившись с человеком глазами, но в ответ я получал лишь ничего не выражающий взгляд. Один русский рассказал мне, что сотрудники советских агентств типа Интуриста, работающие с иностранцами, получают специальную инструкцию — побольше улыбаться, потому что иностранцы ждут этого от них.
Действительно, русские, особенно москвичи, находясь в общественном месте, производят в большинстве своем впечатление людей неприветливых, равнодушных, твердолобых и безликих. Но в частной жизни, в кругу людей, пользующихся взаимным доверием, обычно в кругу семьи или близких друзей, куда иногда может попасть и недавний знакомый, если он сумеет затронуть какую-то струну в их душе, русские — один из самых неунывающих, великодушных, щедрых на проявление чувств и безудержно гостеприимных народов на земле. Я говорю не о том фальшивом добродушии, с которым советские официальные лица принимают иностранные делегации, заставляя, как правило, своих гостей пить больше водки, чем им того хочется; нет, я говорю о подлинных, бескорыстных, идущих от самого сердца проявлениях дружбы. «Русские, — сказал как-то поэт Иосиф Бродский, веснушчатый, похожий на ирландца человек, во время нашей с ним прогулки холодным московским деньком, — вроде ирландцев: они так же бедны, живут такой же интенсивной духовной жизнью, так же дорожат своими привязанностями и так же сентиментальны».
Эта двойственность, это сочетание холодности с душевной теплотой частично объясняется некоторым дуализмом, присущим психологии русского человека, и складом русского характера, формировавшегося под влиянием климата и исторических обстоятельств. Именно в силу этих причин русские — одновременно стоики и романтики, мученики, способные на долготерпение, и не знающие удержу любители наслаждений, покорные и неуправляемые, напыщенные и скромные, склонные к внешней помпе и непритязательные в частной жизни, неприветливые и доброжелательные; они способны и на жестокость, и на сострадание.
Еще Достоевский сказал, что русские — полусвятые, полу варвары; эти его слова напомнил мне один египетский журналист, и его пухленькая русская жена добавила: «Русские могут быть очень сентиментальными, но в то же время и очень равнодушными, и очень жестокими. Русский человек может плакать над стихами и через несколько минут тут же убить врага». Райт Миллер, английский писатель, которому во многом удалось проникнуть в тайны русского характера, в своей книге «Кто такие русские?», вышедшей в 1973 г., пишет о том, как Иван Грозный, в минуту гнева убивший родного сына, часами выстаивал потом на коленях в приступах раскаяния или как он грабил монастыри, а затем отпускал на них огромные средства. Мне довелось наблюдать такую мгновенную смену настроения и реакции на гораздо более житейском примере. Однажды вечером на спектакле в московском Художественном театре я с удивлением наблюдал, как довольно примитивная, сентиментальная пьеса, которая, как и следовало ожидать, заканчивалась победой доброго начала, оказалась способной довести русского зрителя до слез. Женщины вокруг меня вытирали глаза, не в силах даже аплодировать, а буквально через пару минут те же самые женщины грубо толкались в толпе у гардероба, словно чувства, вызванные пьесой, не оставили никакого следа в их душе. «И слезы, и грубость — эти инстинктивные проявления — рождаются в желудке, а не в голове», — услышал я позднее от Андрея Вознесенского. — И это очень типично для русских».
Впрочем, есть и другие причины двойственности поведения русского человека. В том авторитарном окружении, к которому русские привыкли с детства, у них развилось острое ощущение уместности того или иного поступка, выработались правила поведения и умение понимать, что позволено, а что нет, что может сойти с рук, а что чревато серьезными последствиями. Люди приспосабливаются к окружающей их среде, играют навязанную им роль. Это у них что-то вроде заранее запланированной шизофрении — разделение жизни каждого человека на общественную и личную, проведение четкой грани между «официальными» и личными взаимоотношениями. Конечно, в какой-то мере такое разграничение существует везде, но у русских оно особенно явственно, потому что в силу политического давления они обязаны быть конформистами. Вот они и строят свои две жизни по двум совершенно разным схемам: в одной жизни они молчаливы, лицемерны, пассивны, осторожны, недоверчивы, а в другой — разговорчивы, честны, откровенны, даже открыты, страстны. В первой жизни мысли и чувства всегда в узде («Наша жизнь в обществе — это жизнь во лжи», — саркастически заметил один физик-экспериментатор). Во второй — чувства проявляются с большой теплотой, порой несдержанно.