К моему другу я попал в предвечерний час. Его не было дома, но его мать, сухопарая пожилая женщина, проведшая 18 лет в сталинских лагерях и ссылке после романа с коммунизмом, пережитого ею в молодые годы, начала вдруг делиться со мной своими раздумьями о различиях между поколениями в России и о новых материалистических настроениях. «Людей среднего возраста, тех, которым сейчас лет 30–40 или немножко больше, я называю «поколением голодных детей», — говорила она спокойным певучим голосом, устремив на меня темно-карие глаза. — В детстве и юности они навидались таких трудностей, что на всю жизнь хватит. Теперь их позиция такова: «Дайте нам еду, крышу над головой и работу, а в политике делайте, что хотите. Дайте нам материальный минимум. Большего мы не просим». Она говорила, что эти люди — советский эквивалент американских «детей депрессии». Она объяснила мне причины возникновения этих материалистических устремлений, а бледное зимнее солнце медленно угасало. Но сгущавшийся сумрак не мешал ей, и она продолжала говорить, не зажигая света. «Я знаю одну семью, — рассказывала она, — отец был бедным рабочим, без всякой квалификации, почти неграмотный. Его жена тоже была простая женщина. У них было одиннадцать детей. Отец работал на фабрике, семья жила в общежитии — просто в бараке. Все ютились в одной очень большой комнате, разделенной занавеской, за которой стояли кровати. Спали посменно. Так было во время войны. А после войны наступило не менее тяжелое время. Мать умерла сразу же после рождения последнего ребенка. Теперь все дети выросли, сыновья женились, дочери вышли замуж, у самих есть дети. Это и сейчас рабочие семьи, но живут они гораздо лучше, чем их родители. Каждый имеет теперь отдельную квартиру. Маленькую — однокомнатную или двухкомнатную, но с удобствами: кухонная плита, холодильник. У одного даже есть машина. Теперь вместо одиннадцати детей семья состоит из 40–45 человек, считая всех внуков. На время летнего отпуска получают через профсоюзы льготные путевки. Работают на разных предприятиях — один на пищевом, другой на электростанции, третий на Автозаводе имени Лихачева, другие — на других заводах. Все они понимают, насколько лучше их теперешняя жизнь, чем в голодные военные и послевоенные годы. А что бывает еще лучше — они просто не знают. Они думают, что у них есть все и что этим они обязаны своей тяжелой работе и советскому строю. Другого-то они ничего не видели. Конечно, они меньше интересуются политикой, чем интересовались люди в первые послереволюционные годы. Тогда, вспоминается, мы жили в голоде и холоде, но мы строили социализм и были готовы терпеть все это, сколько понадобится. Однако через 15–20 лет мы убедились, что не так-то он и хорош, наш социализм. А в 1937 году наступил сталинский террор, и стало совсем ужасно. Но в наши дни люди об этом не думают. Они думают только о том, насколько их жизнь стала лучше». После мрачных военных и сталинских лет эта женщина понимала и одобряла новый материализм, но многие другие старые большевики сокрушались и негодовали на новые буржуазные настроения.

В печати тоже иногда звучат предостерегающие нотки по поводу разрушения спартанского социалистического идеализма под влиянием духа приобретательства. «Односторонняя ориентация в сторону удовлетворения потребительского спроса, особенно, если это не сопровождается необходимым идейным воспитанием, чревата опасностью распространения таких социальных «болезней», как индивидуализм, эгоизм и алчность», — писал в начале 1975 г. журнал «Плановая экономика» — библия плановиков. Но это лишь арьергардная вылазка. Ведь сам Леонид Брежнев задал тон на 70-е годы, когда после беспорядков в Польше в декабре 1970 г. он рекомендовал пятилетний план, учитывающий интересы потребителя и обеспечивающий «насыщение рынка товарами широкого потребления». Правда, пока мы жили в Москве, бурного наводнения товаров не произошло, но уровень жизни повысился в такой мере, что потребители, которыми так долго пренебрегали, почувствовали, что для них наступили самые лучшие годы после большевистской революции.

В Москве одним из моих первых впечатлений было то, что люди одеты лучше, чем я ожидал. Я не заметил ни особенно модной, ни особенно элегантной одежды. Мы приехали осенью, и одежда была мрачных, почти погребальных тонов, но я обратил внимание, что для уличной толпы характерна респектабельность пролетарского толка. Хотя москвичи и не одеты по последней моде, они все же проявляют какой-то мелкобуржуазный инстинкт соблюдения приличий. Они избегают носить нарочито неряшливую одежду, например, поношенные линялые джинсы, которые так любят многие горожане на Западе. Женская одежда незамысловата, а на мужчинах — простые, но добротные на вид костюмы, хотя порой и неглаженые; в парках я видел студенток в мини-юбках и в высоких пластиковых сапогах обычно диковатого розового или кричаще-красного цвета. Тогда я еще не мог как следует понять, в какой мере москвичи лучше обеспечены, чем остальное население, хотя слышал, что в Москву стекается все самое лучшее. Впоследствии я понял: как бы официально ни критиковался американский буржуазный материализм, образ жизни американского среднего класса и есть воплощение стремлений все большего и большего числа русских. Так было почти всюду, особенно в городах. Люди хотят иметь собственную квартиру, побольше модной одежды, модерной музыки, хотят иметь телевизор и другие бытовые приборы, а особо удачливые — собственную машину.

Мы видели, как на протяжении трех лет жизнь понемногу улучшалась. Появились магазины самообслуживания и расфасованные продукты. Некоторые женщины почувствовали себя достаточно состоятельными, чтобы позволить себе приобрести парики, завести собаку или сделать пластическую операцию — подтянуть кожу на лице. Ученые опубликовали данные, согласно которым режим питания настолько улучшился со времен войны, что русские дети на 5–7 см выше своих родителей. В комиссионных магазинах жены генералов и преуспевающих советских писателей перебивают друг у друга царский антиквариат, взвинчивая на него цены, и старинные безделушки, которые еще десять лет тому назад считались идеологическим табу. Некоторые фельетонисты сетуют на то, что хрустальные люстры продаются по случаю за 1000 рублей (1333 доллара), женские кольца — по 2000 рублей, а собольи манто — по 4000 рублей.

В своих письмах в «Литературную газету» читатели обсуждают этику поведения молодых девушек, которые оценивают своих предполагаемых женихов с точки зрения их заработка и способности обеспечить семью.

Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко высмеяли новый материализм в стихах, но какой-то фельетонист дерзко заявил в молодежной газете, что лучшие рабочие заслуживают зарплаты в десять раз большей, чем лодыри, и что правы те молодые люди, которые хотят больше получать за тяжелую и хорошо выполненную работу.

За время моего пребывания в СССР ничто так наглядно не свидетельствовало о натиске «буржуазного» приобретательства, как запоздалое увлечение собственными машинами. Для стимулирования элиты и растущего среднего класса инженеров, технократов и администраторов среднего уровня советское руководство инвестировало около 15 млрд. долларов в развитие автомобильной промышленности в 1965–1975 гг. (значительная доля этих средств была израсходована на заводы, выпускающие грузовики; довольно большая часть предполагаемого выпуска легковых машин предназначалась на экспорт по сниженным ценам). Машины, высмеянные некогда Хрущевым как «вонючие кресла на колесах», наконец, завоевали свое место в жизни советского общества. Запад может сколько ему угодно бороться с трудностями, связанными с загрязнением среды, заторами и нехваткой горючего, порожденными его ранним браком с двигателями внутреннего сгорания, а Россия начала 70-х переживала свой медовый месяц увлечения машинами.

Посол одной западной страны рассказал мне, как однажды в Москве его жена остановила перед красным светом свой «Линкольн Континенталь», а какой-то смуглый пешеход, по-видимому, приезжий из Грузии, сделал ей знак открыть окно и предложил 30 тыс. рублей (около 40 тыс. долларов) за машину. Во время моей поездки по Армении директор завода, гордо показав мне два десятка машин, стоявших на площадке возле руководимого им завода, на котором работают 5500 рабочих, сказал хвастливо: «Это частные машины наших рабочих». Один знакомый инженер рассказал, что до тех пор, пока у него не произошла авария, испытывал буквально чувство освобождения благодаря своей машине и с восторгом описывал наслаждение от «диких путешествий» (т. е. не связанных с организованными группами, не зависящих от автобусных или заранее запланированных маршрутов). В жаркие летние дни и ранней осенью подмосковные леса и луга наводнены малолитражками «Жигули» вырвавшихся на природу горожан.

За мое трехлетнее пребывание в Москве число частных машин в Советском Союзе выросло с 1,8 до 3 млн. (по сравнению примерно со 100 млн. в Америке). Но среднему заводскому рабочему, зарабатывающему около 140 рублей в месяц (187 долларов), частная машина недоступна до сих пор, потому что советская автомобильная промышленность предлагает четыре марки и восемь моделей машин, начиная от маленького «Запорожца-968» — микролитражки европейского типа мощностью 13 лошадиных сил и стоимостью 3500 рублей (4665 долларов) до пятиместной «Волги М-124», напоминающей «Плимут» среднего размера и стоящей 9150 рублей (12200 долларов). Популярный «Жигуленок» стоит около 10 тыс. долларов. И при этом — никакого кредита, всю сумму нужно заплатить наличными. Русские друзья рассказывали мне, что если покупатель не относится к числу счастливчиков, попадающих в особые списки для привилегированных, ожидание заказанной машины может длиться от одного года до пяти лет. Один мой знакомый журналист, уже прождавший «Волгу» шесть лет, предсказывал: «Пока я ее получу, пройдет еще пять лет». Правда, пустив в ход связи, он получил машину уже через несколько месяцев после нашего с ним разговора. А тому, кто ожидает своей машины в обычном порядке, когда, наконец, подходит его очередь по единому для всего города списку, не из чего особенно выбирать ни по цвету, ни по оснастке машины. Но это, кажется, никого не беспокоит. Русские рады и тому, что им достается.

Советский автомобильный век отличается и другими странностями, которые приводят иностранца в замешательство. Например, советские правила уличного движения почти всегда запрещают левый поворот, поэтому сначала вы должны проехать нужную вам улицу, сделать разрешенный разворот, а затем вернуться назад, причем участки, где разворот разрешен, встречаются не часто и находятся на значительном удалении друг от друга. Бензоколонки работают по принципу самообслуживания, и ни один подросток не спешит к тебе, чтобы проверить масло или протереть ветровое стекло. На бензозаправочных станциях, расположенных на межгородских магистралях, вывешены объявления на нескольких языках, отбивающие охоту воспользоваться советским автомобильным сервисом. Я сам, как завороженный, остановился перед объявлением на английском языке, которое гласило: «Протирка переднего стекла — 15 коп.; протирка бокового стекла — 21 коп.; протирка заднего стекла, указателя поворота и стоп-сигнала — 15 коп.; проверка давления в шинах и их накачка — 15 коп. за одно колесо». Еще одной особенностью автомобильного движения в России является обычай ездить ночью, даже на межгородских магистралях (ни одну из которых не назовешь автострадой в западном понимании этого слова), включив только подфарники. Поэтому вождение машины после наступления темноты оказывает воистину разрушающее действие на нервную систему. Бывали случаи, когда я чуть не врезался в большие, еле-еле освещенные грузовики или едва не наезжал на крестьян, идущих по обочинам дороги и еле заметных в своих темных ватниках. Не удивительно, что в Советском Союзе показатель несчастных случаев очень высок — гораздо выше, чем в Америке. Мне рассказали, правда, неофициально, но зато на основании вполне надежных источников, что в 1974 г. вследствие несчастных случаев на дорогах в Советском Союзе погибло около 45 тыс. человек, т. е. почти столько же, сколько в Америке, где общее число погибших составило 46200, т. е. в процентном выражении, если учесть общее число автомобилей в обеих странах, почти в десять раз больше.

Однако самой большой «головной болью» владельцев автомобилей является обслуживание. Имеющихся станций обслуживания далеко недостаточно для того количества машин, которые сходят с советских сборочных конвейеров. Когда я уезжал из Москвы, там было 16 ремонтных центров, три из которых действительно очень крупные, а остальные весьма скромные, и это — при необходимости обслуживать четверть миллиона частных автомобилей. В 1972 г. была обнародована грандиозная программа создания охватывающей всю страну сети обслуживания автомашин «Жигули», но в середине 1974 г. печать сообщила, что к этому времени было открыто менее одной трети из 33 запланированных станций обслуживания; строительство остальных существенно отстало от графика. Но даже там, где имеются такие станции, поиски запасных частей могут превратиться в кошмар, как выражаются русские, поскольку советская промышленность больше заинтересована в производстве новых автомобилей, чем запчастей, которые гораздо менее выгодны в смысле выполнения плановых показателей. Я был знаком с одним владельцем «Волги», который долгие месяцы не пользовался своей машиной из-за того, что не мог заменить заднее стекло. Другой мой приятель, инженер, предложил отвезти нас однажды вечером на какую-то загородную встречу, но в последнюю минуту, извинившись, сообщил, что не может этого сделать, так как у него сломалась машина. Месяца через два я спросил его, как обстоят дела с машиной, и он мне сказал, что она по-прежнему стоит. Дефицит запчастей порождает кражи; крадут даже такие мелкие приспособления, как боковые зеркала и стеклоочистители — столь же дефицитные, что и более крупные детали. Поэтому русские водители, оставляя машину на стоянке, каждый раз снимают стеклоочистители, а в хорошую погоду вообще их не ставят и хранят в машине, в ящике для перчаток.

Одним из самых комических зрелищ, увиденных мной в Москве и запечатлевшихся в памяти, был вид потока машин, захваченных неожиданным проливным дождем. Водители быстро зарулили к тротуару, остановили машины и, подобно персонажам из старых чаплинских фильмов, передвигаясь прыжками от одной стороны машины к другой, вздрагивая под дождем и осторожно наклоняясь над машиной, чтобы не запачкать свой костюм или рубашку, начали устанавливать стеклоочистители. Много раз и я присоединялся к армии автомобилистов, исполнявших у тротуара эту неистовую короткую джигу.

До сих пор лишь незначительная часть советских граждан вступила в автомобильный век; правда, советская экономика трудится над тем, чтобы предоставить менее обеспеченным слоям населения некоторые другие блага. В начале 1974 г. две трети семей в стране имели телевизоры, около 60 % — швейные и стиральные машины и около половины — холодильники той или иной марки[10]. Зарплата постепенно растет; в 1975 г. среднегодовая зарплата рабочего достигла 1728 рублей (2244 доллара). Значительно увеличились вклады в сберегательные кассы, превысив 80 млрд. рублей (при 2 %-ной годовой прибыли). Отмечая огромные изменения с начала послевоенного периода, американский эксперт-экономист Гертруда Шредер, утверждает, что с 1950 по 1970 г. потребление продуктов питания на душу населения удвоилось; доход, остающийся после уплаты налогов, увеличился в четыре раза; продолжительность рабочей недели сократилась, социальное обеспечение улучшилось, потребление товаров кратковременного пользования возросло в три раза, а товаров длительного пользования — в 12 раз.

Однако я имел возможность убедиться в том, что при поразительном прогрессе и недостатки тоже ошеломляющие. Перед иностранцем, желающим определить советский уровень жизни, прежде всего встает задача выбора критерия. Если сравнивать с Россией прошлого, то окажется, что пройден огромный путь, а если — с индустриальными странами Европы и Америки, то станет ясно, что путь предстоит еще долгий. «Несмотря на впечатляющие достижения, уровень жизни советского народа в 1970 г. составил, как отмечает Гертруда Шредер, лишь одну треть этого показателя в США, около 50 % жизненного уровня в Англии, Франции и Западной Германии; он был, может быть, немного ниже уровня жизни даже в Италии и Японии и значительно ниже, чем в таких восточно-европейских коммунистических странах, как Восточная Германия и Чехословакия»[11].