Из ящика письменного стола он достал свернутый вчетверо листок бумаги.

— Горничная леди Роуз… ну, к тому времени она не была горничной, после смерти леди Роуз ее уволили, повесилась. Это предсмертная записка.

Из желтой, дешевой по качеству бумаги выпали засушенные цветки птицемлечника.

— "Искупление", — прокомментировал Эйзенхарт.

Искупление чего? Какого греха?

Нервный, прыгающий почерк говорил о самой большой ошибке, которую уже невозможно исправить. Местами угловатые буквы расплывались кляксами там, где на бумагу капали слезы. Тот, то писал это письмо был в отчаянии, в этом не было сомнений.

— Патолог сказал, она ожидала ребенка.

— От…

— Не знаю. Но любопытная получается картина, правда?

Я не успел ответить, как в кабинете пронзительно громко зазвонил телефонный аппарат.

— Одну секунду, — попросил меня Эйзенхарт. — Алло? Леди Эвелин? Да, спасибо, я тоже рад. А вы…? Приятно слышать. Поблагодарить меня? За что? Да нет, я тут ни при чем.

Потакая своему любопытству, я придвинулся поближе, пытаясь расслышать слова леди Гринберг.

— Точно вам говорю. С чего вы вообще решили, что они от меня? Наверняка у вас найдется еще пара-тройка поклонников.

— Может, и найдется, но кто кроме вас мог прислать букет без записки? — рассмеялась леди Эвелин.

— У меня есть один такой на примете, — помрачнел Эйзенхарт. — Даю три подсказки. Темные глаза. Нос как у грифа. Ольтенайский паспорт.

Нам не понадобилось много времени, чтобы разгадать, кого Виктор имел в виду.

— Он, конечно, способен на многое, но это точно не он, — не согласилась леди Эвелин. — Мистер Грей уже прислал сегодня розы, и не просто приложил к ним свою карточку, но и переписал на ней "O Fortuna".

— Sors immanis et inanis [8]? — припомнил Эйзенхарт строфы стихотворения. — Неприятно это признавать, но мне нравится его образ мышления.

— А мне — нет, — отрезала леди Эвелин. — Как думаете, это можно классифицировать как угрозу?

Виктор усмехнулся: