Управляющий уселся один подле блюда с крупеником и принялся за еду, не переставая бормотать:
— И убью. Попадись он мне опять, я его убью.
Он славился своей жестокостью. Хозяин его мог ни о чем не тревожиться. Он всегда готов был наградить пощечиной любого крестьянина и любого пастуха угостить дубинкой.
У старого жнеца сердце надрывалось. Он молча смотрел на все происходящее, потом отвернулся с отвращением и громко сказал, то ли для себя, то ли для других:
— Всю свою жизнь я прожил с такими вот людьми без стыда, без совести. Пастухом был, одни оплеухи получал. Вырос, и жизнь моя стала сущим адом.
Губы его дрожали. Взгляд потемнел от печали. Плюнув на землю, он снова принялся за работу. К полудню нестерпимая жара нависла над полем. Работники пошли передохнуть в тени одиноко стоявшей цератонии.
XXXI
Повсюду в деревнях вокруг нескольких домов, крытых красной черепицей, поодаль от главных ворот делились дверь в дверь, чуть ли не налезая друг на друга, приземистые, темные лачуги, являвшие собой убогое зрелище нищеты: почерневшие ветки, сгнивший дисс. На холме копошились маленькие ребятишки, совсем голые. Мужчины уходили работать в поле. Женщины, подоив скотину, занимались повседневной работой: подметали, собирали лошадиный навоз, а из коровьего делали кизяк. Возле дряхлых старух ползали, то и дело поднося полные горсти земли ко рту, самые маленькие детишки, облепленные мухами.
Небо сияло голубизной, жара постепенно спадала. Один из малышей вскарабкался по спине старухи и с плачем протянул худенькую ручонку к ее иссохшей груди. Откинув назад седые волосы, старая женщина с изборожденными глубокими морщинами щеками взяла его к себе на колени. Глаза ее наполнились слезами, а тонкие губы прошептали едва внятно:
— У меня ничего нет, мой маленький, ничего нет.
А ребенок исходил плачем.
— О, Аллах, ниспошли пропитание детям!
Старухи вели неспешную беседу.
— Если бы у меня хоть был табак, — молвила Таус, вытирая платком нос. «Лицо ее было изъедено оспой.
— В большом доме еще не пекли лепешку. Как испекут, пойду попрошу для малыша, — сказала Мерием. — А пока надо идти взбивать молоко, как испекут лепешку, вернусь.
Она поднялась, опустила пояс на деревенский манер и пошла, покачивая бедрами. Женщина она была статная, и морщины еще не обезобразили ее лица. Остальные продолжали работать. Все скалы поблизости почти сплошь уже были покрыты коровьими лепешками.
— Мести, разводить огонь, ходить за водой, стирать — да разве это работа? — посетовала одна из женщин, подбирая подол платья. — Разве этим заработаешь на пропитание? Ребятишки того и гляди с голода помрут.
— Мы тоже чуть не помираем от голода, не одни ребятишки, — сказала в ответ другая.
— У тебя их нет. Вот ты и говоришь за себя.
— Да уж лучше их не иметь. И так вздохнуть некогда. Вечером я валюсь с ног, как чурбан. — Она наклонилась к своей соседке: — Это правда, что ты отдаешь дочь замуж? Она, бедняжка, совсем еще молоденькая.