В дополнение расскажу о еще одной личной встрече. Когда я читаю лекции в Москве в качестве приглашенного профессора по логотерапии, я регулярно посещаю крупный хоспис № 1 – первый в своем роде в России. Большинство пожилых обитателей хосписа за свою долгую жизнь и ввиду изменчивой российской истории последнего столетия претерпели много лишений: мировую войну, голод, нужду, годы восстановления и годы тяжелого труда, а также годы политических репрессий, надзора и нестабильности. Но в личных беседах с этими людьми, готовящимися к смерти, я регулярно замечал, что лишь немногие, рассказывая о своем прошлом, вспоминали, сколь многого они были лишены и как много им пришлось страдать. Они оценивают свою жизнь скорее по тому, что они сделали или что оставили после себя, что дали этому миру. Другими словами, в конце жизни вес имеет то, за что мы несем ответственность, и это не условия нашей жизни, а то, что мы сделали в рамках этих условий, что мы оставили после себя. Подобное наблюдение сделали многие сотрудники хосписа: в последние недели и дни жизни вопрос о том, как обходилась с нами судьба, имеет меньше значения, чем вопрос том, что мы сами дали миру.
Особенно мне запомнилась беседа с приятной девяностолетней бывшей учительницей немецкого языка. Мы сидели ранним летом в волшебном саду хосписа – в оазисе спокойствия посреди суматохи большого города – под яблоней, и она рассказывала мне о своей жизни. В конце беседы она сказала, что скоро история ее жизни будет дописана. Она не может больше исправить эту историю, улучшить ее, «пролистать назад» к прошлым главам. При этом она казалась вполне довольной: в общем и целом она была благодарна тому, что было написано в ее почти завершенной книге жизни; лишь несколько случаев проявления холодности и несколько упущенных возможностей помочь ученикам немного омрачали общую картину ее жизни, но в целом с ее итогом и формой она примирилась, с остальным, по ее словам, она «могла жить и умереть». Продолжая, женщина сказала мне, что
Невероятно интересно, что
Можно попробовать предложить нашему больному представить себе, как сложилась бы его жизнь, будь она, например, сюжетом романа, а сам больной – главным героем этого романа. Правда, в таком случае больной имел бы абсолютное право самостоятельно определять развитие сюжета, например, указывать, какие события будут происходить в каждой следующей главе. Тогда он также сможет ощутить свою сущностную бытийную ответственность как свободу решения и выбора из бесчисленных возможностей действия, а не как мнимый груз ответственности, которого он боится и от которого стремится убежать. Мы могли бы еще более ярко подчеркнуть личностный аспект его деятельности, если бы предложили ему представить финал собственной жизни, когда он был бы уже в состоянии закончить свою полную биографию. Но даже в случае такой последней главы ее сюжет разворачивался бы в настоящем. Больной, словно по волшебству, оказался бы в состоянии внести в свою жизнь все необходимые поправки; он мог бы совершенно свободно определить даже то, что должно произойти непосредственно после описываемых событий… Суть этой аллегории такова, что человек был бы вынужден во всей полноте пережить чувство собственной ответственности и действовать в соответствии с ним.[25]
Конечность как главная черта жизни дает нам осознать, что наши решения и жизненный путь, который мы сегодня выбираем, становятся нашим прошлым, превращаются в нашу жизненную историю. Сколько бы судьбоносных поворотов (хороших и не очень) ни содержала актуальная глава, если мы будем соизмерять масштаб нашего будущего Я с сегодняшними решениями и захотим сделать этому Я подарок – возможность когда-то мирно проститься с собой и примириться с результатом своей жизни, – мы поймем, что равнодушие и отстраненность – не самая достойная жизненная позиция.
Таким образом, мы уже познакомились с двумя убедительными основаниями для того, чтобы в корне не доверять отстраненности и отказу от надежды: это, во-первых, то, как мы появились в мире, а во-вторых, конечность нашей жизни. Вооруженные этими фактами, мы снова рассмотрим кризис современности и в особенности те жизненные позиции, которые мешают осмысленному существованию и дружбе с жизнью.
Настоящее открыто
На основании актуального анализа тот факт, что позиция существования в отчаянии и отстраненности от жизни и подобное видение мира сегодня очень широко распространены, должен заставить нас серьезно задуматься – ведь сами экзистенциальные обстоятельства, сопутствующие обоим фактам нашей жизни как индивидуумов (рождение и смерть), должны, в общем-то, показать ложность отстраненной жизненной позиции и картины мира. Как же можно оставаться равнодушным, принимая во внимание упомянутые жизненные факты?
Виктор Франкл посвятил исследованию этого вопроса всю жизнь. Еще в середине прошлого столетия он говорил в этой связи о широко распространенной, процветающей особенно среди жителей богатых индустриальных стран жизненной позиции временного существования.[26] Сам Франкл пережил четыре концентрационных лагеря и вернулся на свою родину, в Вену. Впервые он выявил это восприятие жизни в первые годы после Второй мировой войны, оно возникло именно в то время и под влиянием тех событий, которые с современной точки зрения вполне его объясняют.
Чтобы лучше это понять, достаточно вспомнить исторические и социальные обстоятельства: военному поколению того времени пришлось принять новое государственное устройство Европы во время и после Первой мировой войны, спустя всего 20 лет разразилась Вторая мировая война, люди пережили невиданный террор, а затем реальную угрозу уничтожения мира в связи с событиями в Хиросиме и Нагасаки. Что осталось у этого поколения после войны? Недавнее прошлое лежало на нем тяжким грузом, но его нельзя было забыть. А его вытеснение – если оно вообще было возможно – приносило отягощенной совести или страдающей от массового убийства и смерти душе лишь недолгое, кажущееся облегчение.
Настоящее снова оказывалось под вопросом, под гнетом бедности, лишений, перед задачей, заключающейся в необходимости понять, что произошло, и одновременно взять откуда-то силы для создания будущего, которое было совершенно неясным:
Это поколение пережило две мировые войны, а также несколько «переломов», инфляции, кризисы мировой экономики, безработицу, террор, предвоенные, военные, послевоенные годы – слишком много для одного поколения. Во что ему еще верить – и во что нужно было ему верить, чтобы суметь восстановиться? Оно больше ни во что не верит – оно ждет, оно тоже ждет.
В предвоенное время думали так: что-то предпринимать сейчас? Сейчас, когда в любой момент может начаться война? Во время войны думали: что мы можем сделать сейчас? Ничего, только ждать конца войны; нужно переждать, а потом посмотрим. Как только закончилась война, снова стали думать: делать что-то сейчас? В послевоенное время ничего не сделаешь – все имеет временный характер.[27]
Теперь из многочисленных психологических работ нам известно, что описанная Франклом позиция временного существования в послевоенные годы была заразной массовой психологической проблемой, и, вероятно, довольно легко проследить и понять причины этого ощущения жизни. Но, как было сказано, мы также знаем, что эта жизненная позиция парадоксальным образом наблюдается и сегодня, во времена относительного благоденствия, причем масштаб ее распространения вызывает беспокойство. Более того, мы также знаем, что сегодня ее усиливают два сопутствующих феномена, которые ранее едва ли наблюдались в таком размере. К позиции временного существования добавились скрытое неприятие «системы», неприятие бедствующих людей, которые ищут у нас пристанища, а также претензии невиданных доселе размеров к той самой «системе», которую при этом так активно отвергают.
Подобный ход событий примечателен уже потому, что ситуации и жизненные условия, в которых наблюдаются два относительно схожих массово психологических явления, едва ли могут быть более различными. Военное поколение жило в лишениях – мы живем в изобилии. И если военное поколение все же смогло справиться с ощущением временности жизни и на развалинах несправедливого государства построить новую страну, – то что же современное поколение сделает с этим богатым наследием, если в своих ощущениях, решениях и действиях будет руководствоваться чувством разочарования, отстраненностью, равнодушием и одновременно скрытым неприятием и отрицанием? Если и оно «ждет» (это слово Франкл использовал для описания ключевого момента временной жизни), то чего оно ждет? Что же делать этому поколению? Какие возможности ему откроются, если оно посмотрит не только на то, что с ним происходит, но и на то, за что оно могло бы нести личную и коллективную ответственность? То есть если оно взглянет не только на то, что есть, но и на то, «как должно быть»?
Слова, использованные нами, имеют два значения и, возможно, именно поэтому являются ключом к нашему вопросу. Потому что «как
Но есть и иное «как должно быть» – то требование, которое не мы предъявляем миру, но которое жизнь предъявляет нам, как тот самый оркестр, который ждет, когда мы вступим с нашей партией, а мы ждем вместе с ним; или как та самая недописанная книга нашей жизни, о которой в будущем не хотелось бы сказать, что мы упустили нечто важное, что в ней остались пустые места, отсутствующие или неправильные ответы на вопросы жизни. Когда звучит такое «как должно быть», речь идет не о том, чего я жду от жизни, а о том, чего я жду от себя и, более того, чего жизнь ждет от меня.