— Да нет у меня на борту никакого Гитлера! С чего вы вообще взяли?! — капитан транспорта «Альмера» Зигмунд Диц был в шоке. Его уже 4 раза вызывали по радио разные службы Новой Швабии и начинали свои идиотские беседы со слов: «Как здоровье фюрера?» Сначала он подумал — шутка такая. Но его мнение переменилось, когда посыпались вполне конкретные вопросы. При этом ему никто не верил. Это бесило. Его собеседники считали, что Диц соблюдает секретность.
Все-таки движение морем в такой ситуации — предприятия, весьма опасное. Но вопросы повторялись. Кто запустил эту идиотскую утку?
— С ума там все, наверное, посходили, — решил он, когда вместо традиционного приветствия подлодка, контролирующая периметр, дала резко лево на борт и ушла в направлении шельфа. В тумане были видны еще 2. Что это? Новые учения? На нас отрабатывают выход на цель «волчьей стаи»? Через час появился гидросамолет. Он облетел вокруг транспорта и помахал крыльями — ну уже что-то. Но и он не собирается сопровождать «Альмеру» при прохождении минных банок.
Лют догадался, что лодки пойдут на северо-запад, где были проходы в минных полях, недавно как раз именно в этом квадрате отрабатывали тактику атаки на Гамбург. Туда и были посланы тральщики. U-2413 имела преимущество в скорости, которым Ройтер не преминул воспользоваться. Сейчас главное, чтобы Лют не применил атомный заряд. Но, в непосредственной близости от базы, пожалуй, не применит — он не идиот. Это потом, когда они выйдут за кромку льдов, их можно будет выследить с самолета. Вот оно, оружие будущего — никакой поединок с врагом невозможен: сила против силы, выучка против выучки. Просто кинул в воду бочонок — и улетай поскорее. Погружаться бессмысленно, включать самый полный — тем более. Накрыл все, что движется на площади в 40 км. «Ипсилон» — единственная надежда, но его нет и не будет уже теперь. Так что какое-то время придется отсиживаться по шхерам и полыньям.
Топлива хватит до Сан-Хуана как минимум, там видно будет. Но базироваться нам теперь не на что.
Для всего мира мы — «грязные нацистские преступники», которых надо немедленно повесить, для «грязных нацистских преступников», укрывшихся в ледяной толще Антарктиды, мы — предатели, которых нужно немедленно расстрелять. У нас нет союзников вообще, ну, может быть, кроме морского черта.
Тусклый свет аварийки освещал центральный пост. Ройтер приказал не включать полный свет — неизвестно, сколько им предстоит торчать под водой без возможности высунуть шноркель. Его американские-то радары секут, а что там сейчас против нас применено — неизвестно. Лют обычно доводит дело до конца. Не думаю, чтобы он бросил преследование на полдороге.
В центральном появился растерянный Карлевиц. Он не спал уже вторые сутки. Бесконечная борьба за жизнь Вероники, шедшая с переменным успехом, высасывала из него все силы.
— Что там? — спросил Ройтер.
Карлевитц молча покачал головой, он оперся на пиллерс и закрыл глаза. По рукам его стекала густая кровь и капала на решетки настила.
— Карлевич! Что? Вы же все можете! Алхимия, хилеры, плесень…
— Я н-не могу остановить кровь, — слегка заикаясь, отозвался Карлевитц. Он сполз по пиллерсу и обхватил голову запястьями, растопырив испачканные в крови пальцы. — Я п-пулю вынул. П-пуля прошла сверху вниз. У н-нее очень сильные повреждения селезенки и печени. Обширный некроз. Я сделал тампонаду, провел иссечение. Все кровит со страшной силой. Нити прорезаются через ткань.
Хилерство… — он усмехнулся. — Я не могу заткнуть пальцем капилляры…. Сейчас я все зашил, но в любой момент может закровить снова. Может, уже… опять началось. Пока я дал морфий… Еще одну операцию она не выдержит.
— Карлевич, сделайте что-нибудь… Она должна жить…
— Командир, я не бог… Я не могу ей слепить новую селезенку. По-хорошему бы ее следовало удалить… и еще, командир, она беременна… 3 месяца… где-то…
Значит, все-таки она восстановилась после того, что перенесла в 42-м. Она снова воскресла для нации… Но какое значение это все имеет теперь…
— Карлевич, — прохрипел Ройтер, — она умрет? — Он приготовился к очередному удару судьбы. В последнее время их было столько, что от них не оставалось даже боли — только тупое озлобление на… на Бога?
— Я полагаю, да, — вздохнул Калевитц.
— Сколько у нее времени?
— Сутки. Может, двое.