Отслеживание примеров того, как эстетика тайной полиции отбрасывает тени и порой просачивается в литературу и кино, несомненно, ставит под сомнение традиционную дихотомию бунтующих творцов и репрессивного государства. Авторы, упомянутые в этом исследовании, иногда противятся ей, а иногда принимают участие в беспрестанной перековке полицейской эстетики, но чаще всего они предвосхищают, обнажают, осмеивают, отражают и преломляют ее. Тем не менее только из-за того, что межевание подрывной деятельности и репрессий не всегда четко проведено, не стоит стирать все различия. Чем более масштабной и страшной становится тень тайной полиции, тем большего признания заслуживают примеры проявления независимости, инакомыслия, дистанцирования и противостояния. Как трогательно продемонстрировал Примо Леви, выживание в полицейском государстве основывалось на компромиссах, и даже не на одном фатальном компромиссе, вроде предательства Пилатом Иешуа в «Мастере и Маргарите», а на обыденных, разъедающих совесть [Levi 1987]. Николае Штайнхардт, чью манеру держаться на допросе, а затем и в тюрьме иначе как героической не назовешь, описывает себя в мемуарах: «…испачканный, сломленный, одряхлевший от уступок и соглашательства… разве место мне не в грязи, в канаве, в убаюкивающем отстойнике капитуляции и подобострастия?» [Steinhardt 1997:13]. Конечно, это в большей степени приговор жизни в полицейском государстве, а не Штайнхардту, раз даже его героизма не хватило, чтобы сохранить минимальное человеческое достоинство. Тот факт, что сопротивление и пособничество так глубоко переплетены, не означает, что мы должны игнорировать их различия, – мы должны вглядываться тщательней и развивать проницательность. Так мы сможем распознавать нюансы в них, а также находить новые различия, учитывая возможность того, что, помимо сопротивления и пособничества, существовало множество других узловых точек запутанных отношений между полицией и искусством – например, подражание, пародия, присвоение и остраннение всех мастей.