— Вот тут какое дело. Вы знали, что у Жданова инфаркт? Знали! А Егоров с Виноградовым ошиблись, положились на эту Карнай, вы сами говорили, что она врач хороший. Далее. Кузнецов не врач, а, значит, его обманули врачи, которые хотели скрыть ошибку. Почему Кузнецов должен был верить вам, а не профессорам и академикам? Так что остается? Остается одна врач, Тимашук Лидия Федосеевна, которая знала, что у товарища Жданова инфаркт, но не приняла мер для его спасения.

— Я написала заявление, чтобы спасти товарища Жданова! — побледнела Тимашук.

— Лидия Федосеевна, я уже давно не хлопчик, — Хрущев говорил спокойно и равнодушно. — Я много разных заявлений видел, и меня заявлением не удивишь. Вы написали заявление не для того, чтобы спасти товарища Жданова, а для того, чтобы спасти, как на Украине говорят, свою сраку. Если бы вы хотели его спасти, то вы бы пошли к нему, сказали, что у него инфаркт и ему нужно лежать, а уж он, поверьте, заставил бы сделать себе кардиограмму, а не перенес бы ее на завтра. А вы этого ничего не сделали, а написали заявление. Почему? Потому, что если бы у Жданова инфаркта не оказалось, то вы ни при чем, так как вы ничего ему об инфаркте не говорили и усиливать физические нагрузки не мешали. Не мешали ему умереть. А теперь, когда он умер, вы этим заявлением себе сраку-то и прикрываете. Я правильно вас понял?

Хрущев понял все правильно, так как Тимашук, пялясь на него, сползла со стула на колени и запричитала.

— Товарищ Хрущев!! Пожалейте! Дура баба, дура. Не сообразила! Пожалейте, век бога буду за вас молить. Дура я, дура!!

«Да не такая уж ты и дура, раз фотокопии всех заявлений сделала и где-то спрятала», — подумал Хрущев, но ласково предложил.

— Да вы садитесь, Лидия Федосеевна, садитесь. Но это один вопрос, с которым я разберусь и сообщу вам решение, наверное, тогда, когда буду узнавать у вас заключение консилиума по своей ЭКГ. Второй вопрос. Это вопрос о том, что вы тут давно работаете, а вас не ценят. Над этим вопросом я тоже поработаю, — Хрущев поднялся, довольный произведенным эффектом. — До свидания, Лидия Федосеевна, успокойтесь, не расстраивайтесь… — Никита сделал паузу и с нажимом продолжил, — если будете вести себя правильно, то все будет хорошо.

Вечером того же дня Хрущев и Абакумов вошли в пустой кабинет Абакумова и Хрущев жестом показал плотно прикрыть дверь, после чего подошел к окну. Абакумов продолжал еще в коридоре начатый разговор:

— Так что ленинградское дело полностью подготовлено и может быть рассмотрено судом хоть завтра… — но удивленно замолчал, остановленный новым жестом Хрущева.

— Сегодня разговаривал с женщиной, которая в свое время написала много заявлений, зовут Тимашук.

— И чего же она хочет? — напрягся и жестко спросил Абакумов.

— Хочет еще одно заявление сделать.

— Это лишнее. Ленинградское дело затянется и примет очень нежелательный оборот, — заметил Абакумов.

— В том-то и дело.

— Видимо нужно срочно что-то сделать.

— Не дури, — остановил Хрущев, правильно поняв это «что-то», — не будь таким дураком, как ленинградцы. У нее копии заявлений неизвестно где, а у тебя, небось, оригиналы. Если с ней что-то случится, то эти копии попадут туда, — показал пальцем вверх, — а оригиналы у тебя найдут. При наличии этих копий и свидетелей оригиналы не уничтожишь. Что будет, понимаешь?

— С нами?

— С тобой — это уж точно!.. Ну, и у меня забот прибавится, отрицать не буду.

— Так что же делать?

— Ее заявления в адрес Кузнецова можно уничтожить — о них никто, кроме нее, не знает. А вот первое заявление уничтожать бесполезно — о нем знают десятки человек. Сейчас я ее запугал, но на сколько этого хватит — не знаю. Поведение бабы предсказать трудно, а это еще и хитрая, или думает, что хитрая, а это еще хуже. В общем, так. Чтобы завтра же из Лечсанупра в Президиум Верховного Совета поступило представление ее к ордену.