В январе 1914 Гиппиус и Мережковский организовали исключение Розанова из Санкт-Петербургского Религиозно-Философского Общества за антисемитские выступления писателя в печати в связи известным делом еврея Бейлиса, обвинённого в «ритуальном убийстве»[421]. Протестуя против исключения Розанова, осуждая Розанова, но считая его «морально невменяемым» и потому неподсудным, Струве и солидарные с ним Франк и Бердяев подали заявления о выходе из Совета Общества22.
Одновременно в 1908–1916 гг. С. подробно, насколько это возможно в публицистике, возвращается к детализации своего кредо о противостоящем официальному «лженационализму», «дробящему государство», либеральном, надэтническом, государственно-объединительном в духе Фихте и Мадзини, «освободительном» национализме, прежде сформулированному в статье «В чём же истинный национализм?» (1900). Сначала С. противопоставляет «открытый» англосаксонский национализм — самозамкнутому еврейскому, и присягает первому. Затем, в упомянутой полемике о национализме 1916–1917 гг., он пытается придать ему внеправовой, метафизически-органический характер и формулирует своё представление о реализации национальных интересов и проблеме русского могущества, (1908)[422] — в соединении внутриполитических либеральных и социалистических прав, свобод и ценностей с империалистической внешнеполитической и внешнеэкономической экспансией России. Главным смыслом этого оказывалось стремление избежать сценария национальной катастрофы в результате противоборства великих держав:
«
Ясно понимая, что будущую войну Россия будет вести против объединённого фронта Германии и Австро-Венгрии, С., тем не менее требует переориентировать направление империалистических усилий России с Дальнего Востока на Ближний Восток и турецкие Проливы. При этом у С. нет сомнений, что политическое освобождение России означает политическое отделение от неё Финляндии и Польши. С точки же зрения литературной традиции, в этой концепции С. реабилитирует внешнюю политику и «внешнюю мощь» государства для левой и либеральной оппозиции, стремясь обосновать «новую русскую государственность», устанавливает «мерилом» эффективности внутренней политики правительства и политического класса страны того, «в какой мере эта политика содействует т. н. внешнему могуществу государства», «государственная мощь невозможна вне осуществления национальной идеи… государство и нация должны органически срастись»[424]. Актом этого сращивания С. мыслит именно революцию: «Как смута [XVII века] была первым рождением нации, так революция ХХ века была её вторым рождением»[425]. «Государство… сверхразумно и внеразумно… Государство есть существо мистическое… Война есть самое видное, самое яркое, самое бесспорное обнаружение мистической природы государства… Могущество государства есть его мощь вовне»[426]. Из этой формулы впоследствии, прямо указывая на свою генетику, выросли национал-большевизм Н. В. Устрялова (1920) и идеология эмигрантского сборника «Смена Вех» (1921).
Начало мировой войны 1914 года, ожидаемое, предсказанное много раз, стало тем не менее разрушительным по своим результатам для идейного облика С. В его сознании рухнула социал-демократическая цивилизация Германии, капитулировавшая перед германскими империализмом, милитаризмом и национализмом. В его проповеди всё более некритической стала апология Британской империи, как образца (уже антигерманского) синтезирования социализма, политического либерализма и государственной мощи, способа нейтрализации и идейного перерождения разрушительного национализма. Вскоре после начала войны С. писал:
«Во многих отношениях новейший социализм является отпрыском и наследником либерализма, где либерализм уже исполнил своё историческое назначение, явно национализируется и, национализируясь, входит в жизнь, как живая сила, ответственная и в то же время государственно-действенная… Но всего знаменательнее и многозначительнее — что происходит в России. Национальное начало неудержимо внедряется в либерализм (…) национальное начало перестаёт и перестанет быть „монополией“ тех элементов, которые именуются „правыми“»[427].
Февральскую революцию 1917 года С. встретил с надеждами на полноценное государственное строительство[428] и, преодолев личную антипатию, лично принял в нём участие, в апреле 1917 став директором Экономического департамента МИД России (при политически враждебном С. министре П. Н. Милюкове), а после ухода с этой должности в день отставки Милюкова 5 мая 1917 — председателем Таможенно-тарифного комитета при Министерстве торговли и промышленности[429]. В поддержку журналу «Русская Мысль» С. предпринял издание более оперативного журнала «Русская Свобода». Октябрьскую революцию оценил как антилиберальную контрреволюцию[430] и принял активное участие в Гражданской войне на стороне белых, а затем — в жизни правого крыла политической антибольшевистской эмиграции. Подвести итоги дореволюционного развития С. пытался в московском «идейном сборнике», составленном в развитие закрытого большевиками журнала «Русская Мысль», «Из глубины» (1918), в котором почти полностью приняло участие авторское ядро сборников «Проблемы идеализма» (1902) и «Вехи» (1909): С., Бердяев, Булгаков, Франк, Изгоев и их единомышленники Новгородцев, Котляревский и другие, но он не смог выйти в свет и был издан лишь малым тиражом в 1921 году, не получив никакого публичного распространения.
Октябрьскую революцию 1917 года С. назвал «контрреволюцией», то есть разрушением политических достижений Февраля и антисоциалистическим торжеством хаоса и анархии. Он писал, наблюдая революционный процесс от Февраля к Октябрю:
«Русская революция, по своему объективному смыслу и реальному значению, есть не торжество социализма, а его попрание и крушение. Ибо что такое социализм? Прежде всего это такое упорядочение производства и вообще всей экономической жизни, которому должны подчиняться все групповые и личные интересы. (…) Для меня лично социализм… уже давно является… одной из идей, многозначительной и могущественной, исторического развития народов, в своей отвлечённой сущности не представляющей ровно никакой опасности для нормальной политической и экономической эволюции. Социализм всегда таков, каким его делают конкретные живые деятели, социалисты. В современной России — и это подготовлено всем её развитием — самые влиятельные социалистические элементы дискредитируют и губят идею социализма»[431].
Первый политический наставник ещё юного С., в кружке которого тот стал непременным участником во второй половине 1880-х гг., видный либерал и западник, юрист К. К. Арсеньев умер лишь в 1919 году и имел возможность наблюдать за всей карьерой своего ученика в России. Он, как известно, не разделял его радикализм и именно потому всё дальше дистанцировался от революционных и идейных поисков С., а после выхода в свет сборника «Вехи» публично выступил с их осуждением в коллективе либеральных старейшин. В конце 1917 года, говоря о том, как большевистская революция фактически отвергла отца русского марксизма Плеханова и тот, вернувшись из эмиграции в Россию, оказался в ней не у дел, Арсеньев с явным сожалением рассказал о своём образе должного для революционера и социалиста. Арсеньев писал о Плеханове, что от его политического одиночества «потерю несёт вся страна», «опалу переживает и научный социализм», — и высказывал надежду на «дорогу к более нормальному распределению влияний»[432]. Такому образу политического социализма С. ни в молодости, ни в зрелости не соответствовал даже тогда, когда после революции 1905 года призывал к компромиссу, — полагая, видимо, конституционный строй в России уже появился и разрушать больше нечего.
Работая над воспоминаниями о С., которые стали воспоминаниями о себе самом и о времени, его ближайший сподвижник, Франк примечательно соединил задачу собирания наследия С. (которая в главном сегодня уже решена, но полностью решена не будет, по-видимому, во всё обозримое время) с формулой признания специфики роли С. в русской истории и культуре (которая, несмотря на солидарность с ней части специалистов по русской философии, отнюдь не является популярной в сводных исторических очерках темы, не стала литературным мифом русской культуры даже ХХ века). Франк писал 6 мая 1944 года, два месяца спустя после смерти героя:
«Я убеждён, что по самому характеру своего творчества П<ётр> Б<ернгардович> войдёт в историю русской мысли не столько своими печатными трудами (разве только в отдалённом будущем удастся издать нечто вроде „собрания сочинений“ — дело, конечно, огромной трудности!), сколько как личность, через личное его влияние на современников — примерно так, как вошли в историю русской мысли, например, Белинский или Грановский»[433].
Часть II. Новое собрание сочинений П. Б. Струве
О чём думает одна книга?[434]
Несколько месяцев тому назад вышел в Москве сборник философских статей разных авторов под заглавием «Проблемы идеализма». Это коллективное произведение обратило на себя всеобщее внимание и такое внимание, думается нам, не лишено основания. Нам хотелось бы остановиться на одной стороне выступающего этой книгой и в этой книге умственного течения. Произведения, выходящие в пределах русской цензурной опеки, поневоле не высказывают всего того, что они думают. «Проблемы идеализма», к тому же, занимаются, главным образом, так называемыми отвлечёнными вопросами. Но эта отвлечённая книга, не высказываясь прямо о жгучих политических и общественных злобах дня, всё-таки думает о них, ими живёт и болеет. В каждой её строке присутствует живая и действенная мысль о той правде и свободе, которые должны быть внесены в русскую жизнь, в отмену властвующих над ней лжи и произвола. «Проблемы идеализма» знаменуют собой укрепление и расширение того союза между идеализмом философским и идеализмом практически-политическим, начало которому положил своей блестящей публицистической деятельностью Владимир Соловьёв.[435] Этот союз нужен и для философской мысли, и для дела освобождения. Философия не может равнодушно взирать на то, что правда и право попираются в жизни; борцы за освобождение не могут не искать поддержки в вечных идеях права и свободы. Для русской идеалистической философии дело её самопознания и её чести — быть на стороне свободы и права; для русского освободительного движения тоже дело его самопознания и его чести возвести себя к высшим и непререкаемым идеям, отказаться от которых означало бы для человечества открыть двери звероподобию. Мы знаем, что есть деятели, убеждённые, искренние деятели освобождения, которые вовсе не разделяют философского идеализма и готовы всячески оспаривать это мировоззрение. Это — их право. Но пусть за нами, сторонниками идеализма, будет признано и наше право: делу освобождения давать дорогую для нас идеалистическую санкцию, а идеализму находить жизненное оправдание и воплощение в деле освобождения.
Н. К. Михайловский[436]
В дни тяжёлого и грозного испытания Россию постигла крупная потеря, и тем чувствительнее эта потеря. Ушёл с жизненного поприща человек больших заслуг и большого таланта.
Лучшие идеалы человечества всегда окрыляли его мысль. Это был философ общественности, но не холодный отвлечённый мыслитель, а писатель-борец, наложивший печать своего духа на самые заветные думы, чаяния и действия целого поколения. В его писаниях многие самоотверженные борцы за лучшее будущее русского народа находили и находят теоретическую опору для своих стремлений. Имя Михайловского — вместе и рядом с именем Лаврова — неразрывно связано с историей русского освобождения. И больно думать, что в момент, когда Россия ускоренным шагом стала идти к разрешению великих исторических задач, этого крупного испытанного в боях человека, на которого можно было положиться, как на каменную гору, не стало среди нас. В той великой, подлинной национальной борьбе, которая ведётся непрерывно за благо и достоинство русского народа с тёмными силами, гнетущими его на родной почве, не стало одного из самых лучших, из самых крепких. Горько за него, горько за нас, что он не смог встретить вожделенный день освобождения словами: «Ныне отпущаеши».
Мы лучше всего почтим память Михайловского, если, верные тем освободительным идеям, которые покойный защищал с таким блеском и с такой непреклонностью, будем дружной ратью бороться за самоопределение общества и всестороннюю свободу личности.
Б. Н. Чичерин[437]