Как бы там ни было, ребенок пришел в себя; тащи врача, сказала мне тетушка Канелло. Не успела я спуститься, смотрю: врач, господин Маноларос, поднимается по лестнице. Ему уже обо всем доложили. Он снял наш импровизированный бинт, ощупал руку: жить будет, не ревите. У него были сломаны две косточки. Дома у нас была марля. Моя мать как-то сломала о забор берцовую кость, и мы перематывали ее этой марлей, как жгутом. Теперь накормите его, и пусть неделю рукой не двигает. А когда будешь ходить в туалет, пользуйся другой рукой, сказал врач Фанису, и ребенок весь покраснел как помидор. Руку он не потеряет, но перелом уже не срастется.
Он сделал ему еще и укол: он всегда ставил уколы. У него была куча ампул из Красного Креста, так что он колол в зад и тех, кто на самом деле нуждался в этих уколах, и тех, кому они вообще и даром не сдались. После этого он попрощался и ушел.
Мы наконец повели ребенка домой. Моя мать не могла даже взглянуть на тетушку Канелло. Простите, что мы вас побеспокоили, сказала она ей, из-за нас порвались ваши чулки.
– И ты блеснула задницей перед целой толпой! – крикнул ей стоящий рядом муж притворно обиженным тоном. Он все видел из небольшого окна в кабинете. Тетушка Канелло ничего ему не ответила, она всегда его очень уважала.
Мы забрали ребенка домой.
Со временем рука зажила, но дефект остался: пальцы не смыкались. После гражданской войны, или незадолго до нее, господин Маноларос, врач, теперь уже член парламента, взял его себе в ученики. Он взял его в дом на острове, где наш Фанис и по сей день работает смотрителем в огромном доме; ты всю жизнь будешь рядом со мной, сказал Маноларос и сдержал обещание. У нашего Фаниса все хорошо, хотя я его совсем не вижу. Я посылаю ему открытки на именины, оставляю их в политбюро господина Манолароса, чтобы не платить за марки. Фанис не может ответить мне, потому что сломана у него именно правая рука, так что новости от него я получаю через господина Манолароса, который с тех пор стал нашим семейным советником, и будет занимать эту должность до конца своих дней. Ах если бы, все говорила я себе, поехать в турне к нему на остров и он бы увидел меня на сцене, пока еще жив наш мальчик! Пф, тоже мне мальчик, ему уже за шестьдесят. На днях он передал мне сообщение, пройдоха, говорит, помню ли я те картошины? И как он увидел голый зад тетушки Канелло, когда упал в обморок? Неисправимый грек.
Когда я вспоминаю тот эпизод с картошинами и подвязками и смотрю на свой пояс для чулок, висящий на веревке в ванной (у меня есть и второй на смену), все думаю: Боже ты мой, какими удобствами наделены мы, современные кокетки, чтобы завоевать сердце мужчины. Да взять только одну туалетную бумагу. В мое время подтирались только газетами. Да и газета-то была редкостью. Ее использовали только те женщины, которые с уважением относились к себе любимым и к своей красоте. В Бастионе даже в туалетах зажиточных семей не было туалетной бумаги. И у тех одна газета, я это знаю наверняка, потому что работала в некоторых таких домах, после так называемого освобождения. Газеты, нарезаны на квадратики ножницами, причем нарезанные очень аккуратно (я ведь нарезала!), но все-таки – газеты! И вот уж тайна века, как нам удавалось иметь успех у мужчины. Если подумать, мы ему отдавались сзади, а спереди оставались девственницами. Ах, какие серенады были тогда, до изобретения туалетной бумаги. Про дезодорант для подмышек я вообще молчу. Как мы ухитрялись очаровывать мужской пол с таким скудным арсеналом для обольщения? А у сегодняшних девушек только и разговоры, что об одиночестве да тревоге. И это когда у них есть дезодоранты и крема! А про другую косметику тоже молчу, я имею в виду принадлежности более сокровенного использования. У нас же были тряпки из перкаля, вырезанные в форме буквы «Т». И использовали мы их до тех пор, пока они совсем не рвались в клочья. А выстиранную ткань вообще вешали на балконе или во дворе, так что вся округа знала о наших критических днях. И представь, какие сплетни ходили, потому что некоторые соседки вели подсчет. И можно было услышать, к примеру, вот такой разговор: а у Ницы уже давно не шли, тряпка-то не висит. Что там у нее такое: задержка аль замуж выскочила? А сегодня всем ты до лампочки. Ты скажешь, отцвели уже мои цветочки. Но я все равно покупаю прокладки, нарочно, чтобы позлить некоторых личностей. К тому же они приятно утяжеляют сумку, и плевать, что они мне больше не нужны.
Мы, современные кокетки, забыли, что такое благодарность, совсем не ценим, что имеем. В нашем распоряжении столько кремов: я хожу в местную галантерею и выбираю аж между десятью марками. А еще теперь можно купить европейскую туалетную бумагу, и каждый рулон стоит как билет на премьеру в кино. Я видела их в одном элитном супермаркете в Кифисье[23]. Нет, я там не закупаюсь, просто каждый раз, когда у меня случается приступ, я хватаю одну из своих соседок, и мы идем за покупками. Меня это очень отвлекает – столько там всякой всячины! Мы делаем вид, что закупаемся, наполняем тележку, а потом бросаем ее и уходим.
Ну и что, что в этот супермаркет ходят только люди определенного достатка. Даже актрисы. С телевидения, не из театра, но ведь и те тоже актрисы. К тому же там можно поглазеть на экзотическую еду, там есть даже японские консервы − отменная дрянь. По виду смахивают на те, что нам в школу привозили англичане. Да, я снова пошла в школу, проучилась еще год или два. Англичане подвозили пайки на грузовике и сами же их раздавали, потому что первую партию подчистую спер начальник округа – тогда, когда нас якобы освободили.
Эти пайки были двух видов: одни от администрации помощи восстановления Объединенных Наций, а другие для солдат. Счастливчикам доставались пайки от ЮНРРА[24], в которых была только еда. В солдатских же − шоколадка, бисквит, лезвие для бритвы и презерватив. Итак, приезжал грузовик и во время перемены британчики (все блондины с улыбкой до ушей, но с низко посаженным, прямо как у греков, тазом) раздавали коробки. Мы надували презервативы, и вся школа наполнялась смешными шарами. Один презерватив у меня успела отобрать учительница пения, прежде чем я его надула. Иногда мы надували их прямо в классе, в основном на уроках математики, физики или химии. Однажды я пошла домой, размахивая надутым презервативом, и вся была такая гордая. Я несла его очень осторожно, чтобы по дороге мне его никто не лопнул, но стоило это увидеть матери, как я получила отменную взбучку.
В общем, от прогулки по супермаркету куда больше пользы, чем от прогулки по парку, где, куда ни плюнь, одни эти чертовы дети, которые через слово матерятся и, что самое ужасное, называют тетей! А в супермаркете тебя социально просвещают: когда я там брожу, мне кажется, что короли до сих пор правят нами. Я вспоминаю и немецкие оперетты, которые мы смотрели в кино во время оккупации, с этими их вечными сценами с горами еды. И эти прогулки по супермаркету в миллион раз эффективнее успокоительных, которые стоят баснословных денег, но, хвала небесам, платит за них Институт социального страхования.
Однажды в супермаркете я встретилась с женой нашего депутата, господина Манолароса, он выхлопотал мне пенсию отца. Очень красивая женщина. Я поцеловала ей руку: я вам очень благодарна, – а она вся покраснела: что вы такое делаете, мадам Рубини, я же вам в дочери гожусь. Ты только послушай ее! Эта старая курица − моя дочь! Когда по мне и не скажешь, сколько мне лет! Но я сдержалась и повела себя как светская женщина. Ведь именно благодаря ее мужу наш Фанис до конца жизни надежно пристроен, а я получаю пенсию как сирота павшего на Албанском фронте.
Ее мужа я помню еще со времен своей молодости; ему тогда было лет сорок, и он работал врачом. Господин Маноларос. Еще до войны он неровно дышал к политике. Но человек он при этом был очень жалостливый. С бедняков он плату не брал: ты за меня проголосуешь, когда я буду баллотироваться в депутаты. Высшее общество его любило. Он постоянно повторял, что он единственный мужчина в Бастионе, кто видел все задницы, и мужчин и женщин, всех слоев общества в столице округа. Он делал уколы всем, едва только переступал порог дома больного, так, для профилактики. Причем до осмотра! Не важно, порезался ты, заболел ли перитонитом или свинкой! Однажды он сделал уколол и моей крестной. Не коли мне зад, безбожник, кричала она, у меня рожистое воспаление, не смей колоть! Меня покойный муж сзади голой не видел, а ты меня доброго имени вздумал лишить, когда мне всего ничего осталось жить на этом свете!
И даже когда он приходил к неизлечимо больным пациентам, в первую очередь делал укол, по его словам, для поднятия духа, чтобы они почувствовали, что медицина с ними. Бесплатно. Расплатишься со мной своим голосом, негодяй ты этакий, когда буду баллотироваться в депутаты, постоянно говорил он пациентам, что уже одной ногой были в могиле.
К очень многим он заявлялся на именины, и вместо того, чтобы принести в подарок кнафе[25], прокалывал зад. Так было до войны. До первых послевоенных выборов. Он выставил свою кандидатуру и выиграл с большим отрывом. Непобедимый депутат округа. Так мы звали его, а еще министром. Да мне и депутата вполне достаточно, кричал он нам с балкона, чтобы поехать в Афины. Ах, сколько задниц там меня ожидает!
Он помог мне оформить пенсию, в память о том, что мой отец делал ему мясные косички и купаты, пока работал свежевальщиком. А господин Маноларос был человеком упитанным и любил хорошо покушать.
Как только стало официально известно, что он стал депутатом, те, кто удостоился чести быть проткнутым его иглой, встретили его восторженно и со всеми почестями и всей толпой несли врача на плечах, словно флаг, скандируя: Маноларос, Маноларос! А конкуренты выкрикивали: ты у мамы толстозадос! За что и поплатились вплоть до третьего колена.
Честь нести Манолароса на своих плечах выпала грузчику Буцикасу. Роста он был небольшого, но силы немереной: за полчаса мог разгрузить две огромные телеги. У него была большая семья, и он был ярым приверженцем нашего депутата. И хотя придерживался он совсем других убеждений, это не сыграло большой роли и за Манолароса они проголосовали всей семьей в знак уважения.
Господин Маноларос и ему помог получить пенсию, потому что тот вечно носил депутата по всем городским районам Бастиона и заработал себе грыжу. Грузчиком он уже больше работать не мог. Грыжа была паховая, и там у него все опустилось аж до самых колен! Если окинешь его взглядом ниже пояса, так и впадешь в искушение: у него из штанов все так и выпирало. И так ненароком думалось: вот наградил его Боженька! Женщины, которые не знали о его болезни, всё ахали: ну и повезло же его жене! Как только он получил пенсию, они всей семьей переехали в Афины. Все его детишки, их было девять или восемь, продавали лотерейные билеты без лицензии в хороших людных местах. Мать их мыла лестницы в двух инспекциях. Они построили дом нелегально, у черта на рогах, конечно. Но как бы там ни было, дела у них идут хорошо. Весь дневной заработок они каждый вечер пропивают вместе с матерью: пьют за грыжу, что их всех в этой жизни пристроила, и за здоровье господина Манолароса. Очень преданные ребята. Если сделаешь им какое доброе дело − по гроб жизни не забудут.
Асимина, говорил Маноларос моей матери (единственной женщине, которой он так и не сделал укол), ты настоящая героиня. И вы для меня − четыре голоса, он посчитал и нашего старшего, Сотириса, это я считаю без твоих родителей.