Ночью она становилась еще больше из-за теней, что вырастали в свете горящего ацетилена. Снаружи было темно, а внутри – наполнено светом: казалось, что, помимо ацетилена, она зажгла и лампу и свечи, чтобы ее мертвецу было лучше видно. Она не хотела закрывать ему глаза. Мы видели ее. Яростная черная птица, которая не могла различить витражных окон, она билась об стену, отходила назад и снова начинала свой бой, дабы вырваться на свободу: ударялась телом о стену, а затем поднималась на стол или стул, чтобы взлететь. Тогда ее тень взмывала к потолку, а потом женщина словно теряла сознание и падала вниз, мы ждали, она приходила в себя, и мы снова могли ее видеть. Два дня и две ночи мы были с ней.

В первый день мы все вышли на тротуар напротив ее дома. А ночью – припали к окнам. На вторую ночь забыли о комендантском часе и вышли на улицу. В один голос мы читали Псалтырь по ее красавцу-сыну, столпившись у нее под дверью. А она все металась по дому и поднималась к свету. Дом изнутри весь празднично светился, а его фасад был чернее ночи. И никто нам и слова не сказал, что мы были на улице.

На вторую ночь Хрисафина спустилась, открыла дверь и попросила еды, чтобы набраться сил и дальше оплакивать сына. Ей дали еду, она поела, закрыла дверь и поднялась наверх отпевать свое чадо. А мы все были с ней. Время от времени кто-то уходил: кто на работу, кто по нужде, кто поесть. Тогда его место занимал другой. Тетушка Канелло выставила всех детей на улицу, а сама пошла на работу. Никуда отсюда не уходите, наказала она им, даже если придут немцы.

Немцы пришли вечером, вопросительно посмотрели на нас. Один из них подошел к моей матери, хотел что-то сказать, но та его опередила и спокойно произнесла: мы ее поддерживаем. И указала на летучую мышь, которая то появлялась, то исчезала в освещенных окнах: что тоже было запрещено − затемнение было законом. Уж не знаю, понял ее немец или нет, но он ушел. Немного посмеялся и ушел.

На третье утро, облаченный в свою великолепную рясу, из церкви вышел отец Динос с таким суровым видом, точно святые на иконах, и крикнул: Хрисафина! Пришел конец твоей власти! С этими словами он вышиб дверь и забрал тело на погребение. А она молчаливо поплелась за ним, как маленькая девочка.

Людей на похоронах было много. Впереди всей процессии был усопший: обнаженный, беззаботный, глаза открыты, он был похож на беспечную лодку, что рассекает водные просторы, и нет ей никакого дела до мирской болтовни. После похорон моя мать поцеловала у Хрисафины руку и сказала ей: не плачь понапрасну, все равно вовек не найти тебе утешения. До самой смерти. И тогда какая-то женщина из толпы выкрикнула: что здесь забыла эта шлюха, – а моя мать сказала: прошу прощения, – взяла меня за руку, и мы ушли с кладбища. Креста на могилу не поставили, только небольшой небрежный бумажный флажок из белого тетрадного листа с голубым крестом прямо посередине, и где только тогда нашли цветные карандаши − ума не приложу.

Хрисафина каждый день ходила на кладбище и съедала по горсти земли с сыновней могилы. Об этом нам рассказал Афанасий, сын Анагну, учителя из деревни Вунаксос. Этот задохлик ходил на кладбище играть. Потом мы слышали об этом и от церковного служки Феофила из Церкви Святой Кириакии: что онде видел Хрисафину собственными глазами. Он был страшный трепач, и тут же все доложил отцу Диносу, чтобы тот не допустил Хрисафину до причастия. Но тот послал его куда подальше: я бы на ее месте, Феофил, тоже ел землю, иди отсюда к черту, прибери храм, уж воскресенье на носу.

Уже позднее, после так называемого освобождения, один партизанский комитет хотел поставить ему мраморную надгробную плиту, как герою. Но Хрисафина не позволила. Чтобы и дальше есть землю с могилы сына. Она ела понемножечку, по горсточке. Она будто причащалась, сказала тетушка Канелло. Хрисафина делала это и после того, когда пришла ЮНРРА. Не знаю, что стало с ней дальше, но при Хунте она была еще жива и по-прежнему каждые три дня ходила на кладбище. В Афины Хрисафина не переехала. Потом я потеряла ее след. Много лет спустя меня спросила о ней мадемуазель Саломея, когда мы встретились в небольшом городке Сфира, округа Гревена, во время моего турне. Хотя она уже была не мадемуазель, а жена первого мясника в городе. Я так говорю «мое турне», как будто играла первые роли. Но в этот раз у меня хотя бы были слова, где-то полстраницы диалога. Актриса, которая изначально должна была играть эту роль, забеременела, и поэтому попросили меня. Меня взяли статисткой для экономии средств, но это все равно было большой удачей. Что я совсем, что ли, сумасшедшая упрямствовать да капризничать? Дело было летом, и всем соседям я сказала, что уезжаю в летний отпуск.

Мы давали представления в Гревене и ходили подворовывать в ближайший городок Сфира. Я там как-то пришла в кофейню и говорю владельцу: красивый у вас городок (какой уж городок, самая настоящая жопа мира, но мне всю жизнь приходилось подхалимничать, чтобы выжить, и я выжила), хозяину кофейни это очень даже польстило, что с ним разговаривает артистка из Афин, даже хотел угостить меня ванилью, но я вместо этого попросила его положить к себе в лед мою помаду: лето же как-никак, косметика приходила в совсем непотребный вид. Я всегда позволяла владельцам кофеен в деревнях пофлиртовать с собой, лишь бы помаду хранили.

И вот во время правительства Папагоса[30] и Пьюрифоя[31] в этом городке Сфира, где была эта самая кофейня, куда я залетела забрать помаду, однажды днем, вдруг, думаю, пойду поглазею на ближайшую мясную лавку! Лавки мясников мне кажутся очень романтичными местами − это у меня еще со времен оккупации осталось. С противоположной стороны улицы ко мне стали непристойно приставать какие-то мужики, но я про себя только подумала: черт с ними. Опоздаю немного, пусть себе пристают, набью себе цену в труппе. Я повернулась к ним спиной, со спины я всегда выглядела более эффектно. Да это же Рарау! – увидели мое имя на табличке под фотографией. А я стою и якобы очень увлеченно разглядываю говяжью печень. И тут вдруг слышу из лавки женский голос:

– Батюшки, Рубини, неужто ты? Рубини?

Это была мадемуазель Саломея. Я не видела ее с того самого дня еще со времен оккупации, когда мы собирали улиток у моста, а они проехали на своем драндулете в обнимку с кариатидой.

Она сидела за кассой, как Клеопатра на сфинксе, а сверху на стене висели фотографии королевской четы (уже бывшей, и уж оба они умерли, царство им небесное!), икона Иисуса, и рядом рекламка − пейзаж с Альпами и стадом мериносов.

Пышную и упитанную (наконец-то!) мадемуазель Саломею я узнала с первого взгляда. Мы обнимались, целовались, плакали, и она даже подарила мне одну окку фарша, а еще в два счета сбегала до кофейни, забрала мою помаду и положила в свой холодильник для мяса.

Тогда она рассказала мне, что случилось в Бастионе, когда поставили КПП. Это она сама украла козу и считала, что вся эта история с КПП произошла именно из-за этого. Что еще им было делать ради спасения? Вот они и подорвались в турне. Мадемуазель Саломея, однако, оставила труппу, как только они приехали в Сфиру, спустя восемь месяцев после премьеры. Ей сделал предложение мясник; соблазнил он меня своими окороками, призналась она, вот я и оставила искусство. И показала на подвешенные вокруг окорока.

У нее все было хорошо, хоть и замучил варикоз; ее мясник был золото, а не человек и относился к ней, как к богине, у них было двое детей, ой, я только-только и успела, золотце мое, мне ведь уже тридцать восемь стукнуло! Но в роддоме сказала, что тридцать четыре! Да, опасно, но я ведь даже во время оккупации скрывала свой возраст, а тут им возьми да расскажи, еще чего! Лучше сдохнуть во время родов. Но все прошло хорошо. В сорок лет у меня двое детей. Она мне все это рассказывала, одновременно взвешивая фарш усыпанными кольцами пальцами, − да, на самом деле, ее мясник относился к ней как к царице. Вечером они пришли ко мне на представление. Золотая моя, ты была рождена для подмостков, сказала она мне после спектакля, помнишь, я говорила тебе это еще до войны? Это я впервые вывела тебя на сцену тогда в Бастионе. Помнишь? А голод помнишь? Грешно признаться, но я иногда скучаю по тем временам. У меня тогда была осиная талия, помнишь меня?

Ты только послушай, Саломея скучает по голоду! Я спросила ее об остальной семье Тиритомба.

Вообще-то, фамилия у них была вовсе не Тиритомба. И не были они никакими артистами. Саломея по отцу была родом из Бастиона, их дом стоял напротив нашего, до войны она даже была помолвлена. Ее сестра, тетушка Андриана, вышла замуж за актера, хотя и была из очень хорошей семьи. Он был из Салоник, звали его Замбакис Каракапитсалас. Брак у них был по взаимной любви. Он держал бродячую труппу и сам тоже играл. Говорят, что раньше у него в труппе даже была медведица, но это до женитьбы на Андриане.

У этого Замбакиса были самые дорогие декорации и костюмы из всех бродячих трупп.

Какая-то оперная труппа с Сицилии разорилась в Салониках, и Замбакис, еще совсем юнец, смог выкупить у них весь сценический инвентарь, даром что оперный. Так и прославился. Он ставил «Сельскую местность» и «Фотинью, эпирскую красавицу» с одинаковыми декорациями, а вот в «Мадам Х» горничная выходила в народной накидке и нижней длинной шерстяной юбке, двухминутная роль, скажешь ты, ерунда какая! А героиня пьесы «Гренадская пастушка» появлялась в народном костюме герцогини Амалии, с ажурной перчаткой и зонтиком из пьесы «Дама с камелиями» (в этой постановке он изменил название на «Чахотка для моей душеньки»). Ну и делов-то? Изменил и изменил.